Александр Рахвалов - На гарях

— Так только хранатца, — пояснил мужчина, похожий на кавказца.

— У меня рубль, — замялся Тихон. — Хватит на одно?

Тот выбрал самое маленькое, но красное-красное, и, улыбнувшись, взвесил для порядка.

— Хватыт, — ответил он. — Забырай…

Тихон протянул ему рубль и взял с весовой чашки яблочко. Он догонял Клаву и одновременно, на бегу, вытирал носовым платком яблочко. Смазка прикипела к шкурке. Тогда стал Тихон поплевывать на него и изо всех сил натирать платком упругую кожицу — и она заскрипела в его руках, как снежок.

Он наконец догнал жену и, ничего не говоря, протянул ей руку.

— Ну, Тихон… Напугал меня! — смутилась она. — Думаю, кто это там набегает, как самосвал.

— Торговался долго… Несговорчивый, черт, попался, — как бы оправдывался Тихон, следя за женой.

Та зажала яблочко в руке и шла, гордо неся свою голову.

На остановке она вдруг спросила:

— За сколь сговорился-то?

— Рубль отдал.

— До-о-рого, — протянула она. — Сказать-то ему не мог, что дорого?

— Не могу я… Думал, что сам поймет… — смутился Тихон. — Чего говорить! Он же не навязывался… Сам.

— Робкий ты, слабый, — вздохнула Клава.

А самой приятно было. Она чувствовала, как такие же бабешки косились: вот, мол, мужик-то у нее какой внимательный! — и с грустью отводила глаза. А яблочко посверкивало в ее руке, радовалось. А когда Клава поднесла его ко рту да надкусила…

— Ниче, как свежее… — похвалила она. — Только вот, как у коровы нашей сосцы, припахивает вазелином. Где вывалял-то?

Тихон не мог с ней больше не только разговаривать, но и рядом находиться, в двух шагах. Он сверкнул глазами и перешел на другую сторону пятачка. Здесь он достал папиросы и закурил, нервно поглядывая туда, откуда должен был появиться автобус.

Воробьишку он накрыл в предбаннике. Тот пролез сюда довольно-таки свободно: почва играла, потому и дверь перекосило, выперло из коробки — в образовавшуюся щель можно было руку просунуть. Маленький воришка возился в тазу, где прежде размачивали сухари для пойла, собирал крохи. Тихон набросил на таз свой пиджак и, присев, выбрал из него, как из невода, бедную пичужку. Он держал ее в ладони и чувствовал, каким бойким, горячим было ее пушистенькое тельце.

— Ну, как же так, брат? — улыбнулся Тихон, дыша на пичужку. — Стыдно — попал за сухарь!..

Он вышел из предбанника, но воробьишку не выпускал.

— Чего ты там? — спросила Клава. Она стояла возле крыльца и ладила пойло теленку. Когда вышел Тихон, разговаривая с кем-то, разогнулась над ведром. — С кем говоришь-то?

— Воришку поймал в тазу, — позабыв обиду, улыбался тот. — Попался, можно сказать, за крошку. Я говорю: уж стащил бы у мамы Клавы мешок комбикорма, не обидно бы было пропадать.

— Куда ты его… кошке?

— Нет. Отпущу… — И разжал ладонь.

— Ты дров-то не жалей — топи березовыми, — посоветовала Клава. — Теперь чего их жалеть.

Он гремел колодезной цепью, поправляя кольцо на дужке ведра. Клава подошла к нему поближе и тронула за рукав.

— Бычка-то вправду погонишь? — почти шепотом спросила она.

— А че шептать… Погоню! — опускал он в колодец ведро. — Дня за два, если не перекуривать в каждой деревне, доберусь.

Пусто было в хлеву. Прежние запахи почти выветрились. Теленок стоял в углу и спокойно жевал сено. А когда вошла хозяйка, выдернул из кормушки голову и смело шагнул к ведру.

— Не торопись… Пей, — погладила она его, потрепала за ухом.

Теленок присосался. Хозяйка стояла над ним и с грустью смотрела, как он пьет.

— По матери-то не тоскуешь? — спросила она. — Плохо, знать, тебе… Сердце-то все равно болит. Ты без матери, а я без сына…

Всхлипнула, но не заплакала. После встречи с Куликом уверенность в скором свидании с сыном не покидала ее. Она даже переросла в спокойствие, эта уверенность, и Клава крепко спала ночью. Дня через два-три она придет на Панин бугор — и ей приведут ее теленка-молчуна. Что принести в передаче, она уже знала, сотню раз мысленно перебрала сетку, взвесила каждый сверточек с едой, схитрила: не пять килограммов принесет, а хотя бы пять с половиной. Земляк же, не откажет…

Баня топилась, и, точно на дымок, повалили соседи. Тихон, здороваясь с ними, кивал на окна: мол, проходите — Клава дома… И те проходили — тихие и задумчивые, как будто шли одалживать до получки и не знали, с чего начать этот унизительный для себя разговор.

Над хлевом скрипели работяжки-скворцы, не оставляя своего скворечника без присмотра ни на минуту.