Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Возле сарая дядя пилил дрова. Тонкий еловый ствол лежал на козлах. Дядя с трудом удерживал его и ожесточенно дергал двуручную пилу. Вторая ручка болталась из стороны в сторону.

Из дома вышла тетя с корзинкой, с которой мы ходили в лес за сухой еловой и березовой корой для растопки. Тетя шла мне навстречу. Она шаркала валеночками и приседала. Вдруг она подняла голову, увидела меня, плотно сжала губы. Глаза ее были в слезах. Тетя подошла ко мне, но остановилась не близко, а так, чтобы я только услышал ее, и негромко сказала:

— И как же это ты, сыночек мой? Знаю, свое взял, но как же это ты? Кто тебя надоумил? Горе-то какое, стыд-то какой!

Тетя пошла в лес. А я поплелся к дяде. Мне хотелось закрыть лицо руками и убежать, но я шел на обмякших ногах, шел безвольно, подчиняясь только горькой и отчаянной силе. Я приблизился к козлам и молча стал ловить ручку пилы и не мог поймать ее. Она металась, рвалась из моих пальцев, а когда я все-таки ее поймал, услышал:

— Пошел прочь, жалкий воришка!

Дядя не выкрикнул это, но сказал так нервно, с заиканием, что слова ударили меня сильнее крика. Я круто повернулся и пошел снова в лес, к тропе возле рябины.

Боже мой, как тяжело переступал я через корни, натруженными жилами проступавшие над тропой. Я прощался с ними и тихой жгучей клятвой обещал никогда не возвращаться сюда. Холод, подташнивание и пустота неотступно следовали за мной. Я ненавидел дядю и ненавидел себя, и ничего обременительнее у меня не было в жизни, чем эта ненависть.

Незаметно я вышел на центральную аллею парка, которая вела к пристани. Ветви старых берез прозрачными потоками склонялись надо мной. Огненные листья клена плавали и кувыркались в воздухе. Черные вершины сосен касались чистого голубого неба. И оттуда, с чистого голубого неба щедро текли мягкие струи вечернего солнца.

Я стал прощаться с лесопарком. Прощался так, словно уходил в далекое плавание и не рассчитывал на возвращение. Приутихла моя ненависть от этого прощания. Рождались грусть и тишина. Я все шел и шел по аллее к пристани, и все неувереннее были мои шаги, мое стремление расстаться со всем, что вокруг, что так знакомо и дорого.

Впереди за оголенными кустами сирени блеснула Нева, а дальше огромным восклицательным знаком взметнулась кирпичная труба лесозавода — белый чистый дым длинным легким облаком уплывал с юга на север. Сколько раз я смотрел на этот дым из окна дома, с берега, когда уходил в школу, с невысокой горки, когда пыльная колдобистая дорога, по которой я гнал стадо коров, сворачивала к лесу и пастбищу. Дым подсказывал мне направление ветра, обещал плохую или хорошую погоду и всегда был еще чем-то таким манящим, загадочным и желанным, что я подолгу вглядывался в его сначала густое, потом всклокоченное, а потом призрачное течение. Невольно вспоминалось еще довоенное детство и высокая железнодорожная насыпь, паровоз и вагоны, доставшиеся незнакомым мальчишке с девчонкой, и мой радостный крик: «Чур, мой дым!» Что-то, видно, не случайное было в том давнем приобретении. Вот и сейчас, после пятнадцати лет жизни, я еще ничего не приобрел: ни одежды, ни желанного дома, ни профессии — я от всего и от всех зависим. И куда мне, собственно, идти? Кто ждет меня на том берегу Невы в большом городе?

Вдруг я как будто услышал далекий, но сердечный голос, он звал меня — это был голос моей учительницы Анны Андреевны. Вспомнились шумная улица, большой серый дом, светлые комнаты с картинами на стенах, черный мягкий диван, на котором я спал возле окна. Как мне тогда не хотелось уходить от Анны Андреевны! Она, кажется, тоже с неохотой отпустила меня к родственникам. Но сейчас, возможно, многое изменилось в ее жизни, и если я внезапно появлюсь, может оказаться, что я совсем некстати…

Но что это?! Прямо мне навстречу, сгибаясь под вязанкой сена, в длинном-предлинном платье, в черном платке шла вперевалочку бабка Саша. И так неожиданно, не ко времени она оказалась на моем пути, так внезапно ее облик напомнил мне бабу-ягу со скрюченным носом, что я резко метнулся в сторону, в кусты, в глубь парка.

Меня окружили шершавые прочные стволы, уже оголившийся кустарник. Тяжелые рабочие ботинки начали вминать мелкий шуршащий гравий парковых дорожек, ступали по траве, по листьям, еще тугим, наполненным последней отчаянной вспышкой жизни. А вот и пожелтевшая осока, которую я когда-то косил вдоль берега речки, вот и голубой шаткий мостик, а вот и дубрава на склоне холма. Могучие деревья сбежались в полукруг, растопырили свои железные руки, и кажется, ничто не властно над ними.