Алексей Ельянов - Чур, мой дым!

Я не в силах был ответить на все вопросы, как ни старался. Я очень поздно пришел в комнату и лег на свой сундук.

Тетя и дядя со мной не захотели разговаривать. Они лежали молча и притворялись, что спят. Но я знал, что им сейчас не уснуть. Я смотрел в потолок. Тяжело лежало на мне жесткое одеяло. Было душно. В стенке, за отставшими обоями, шелестели жучки, где-то скреблась мышь. Возле дома в лесу вскрикнула ночная птица. «Вот и все, — сказал я себе. — Надо умереть. Мне обязательно надо умереть. А если есть жизнь там… после смерти, я встречусь с отцом и матерью, и они все поймут. Все, все, чего я и сам не понимаю».

Заскрипели пружины кровати рядом за перегородкой, кто-то встал, зашаркали валеночки. Тетя в белой ночной рубашке подошла к сундуку и присела.

— Сыночек, детка моя, дай перекрещу твою подушку.

Тетя коснулась рукой моего лица. Я обнял ее сухонькую, маленькую руку, прижал к груди и заплакал.

— Вот и хорошо, вот и умница, размягчи свое сердце, — сказала тетя.

Она думала, что я плачу только от раскаянья, но я выплакивал все, что так вдруг тяжело и непонятно перемешалось во мне: и воровство, и яичница с салом, и влечение к Стеше, и надменная многоликая красота природы, и сознание своей непохожести, и бессилие, и желание смерти, и жажда жить, и надежда на какое-то чудо, которое поможет мне вырваться из лесопарка.

Как только закончился покос, я уехал на две недели во Всеволожскую, в дом отдыха по путевке от школы. Это было такое радостное событие, что я беззаветно отдался играм, суматошному веселью, походам за ягодами и горячей дружбе с моими новыми товарищами. Но праздник оборвался внезапно. Пришла телеграмма, в которой говорилось, что тетушка при смерти.

Когда я вернулся из дома отдыха, тетушка лежала на старой двухспальной кровати.

Она очень изменилась, высохла. Маленький лоб гладко, без морщин обтягивала пергаментная кожа. Запавшие глаза горели лихорадочным блеском.

В комнате было душно, противно пахло камфарным маслом и от всех вещей, казалось, исходил дурманящий запах тления. Я с трудом пересилил себя и подошел к тете поцеловать ее в лоб, но не смог дотронуться губами до желтой мертвенной кожи.

На стульях скорбно сидели тетя Дуся и бабка Саша. Матрена Алексеевна не шевелилась, и казалось, что она уже не дышит.

В комнату вошел дядя Никита. Мрачный, небритый, сгорбленный. Он кивнул мне, опасливо посмотрел на жену и осторожно опустился на табурет возле плиты. Матрена Алексеевна вдруг забеспокоилась, крошечная голова ее стала метаться по подушке, и неожиданно раздался жуткий истерический вопль:

— Мучитель мой, изыди! Задыхаюсь я!

— Ну что ты его гонишь, Матрена, — строго сказала тетя Дуся и виновато поглядела на дядю.

Тот быстро встал и вышел на улицу.

— Господи, чем он ее прогневал? Уже вторую неделю его видеть не может. Как только она чует, что он здесь?

Я тоже не понимал, в чем тут дело. Я только догадывался, что всю свою долгую жизнь тетушка что-то скрывала, несла в себе какое-то страдание, и дядя Никита мог быть тому виною.

Или, быть может, в предсмертной агонии ей виделись самые тягостные картины: трагическая смерть любимого человека, который бросился под поезд, потом нежеланное замужество, неродные дети, забывшие ее, как только стали взрослыми, и борьба, борьба за каждую копейку, за каждый шаг приближения к какому-то благополучию, к отдыху, который так и не наступил при жизни.

Винила ли она во всем этом дядю, сожалела ли о прожитом, кто знает?

Я смотрел на тетю, и казалось, что это не она лежит на кровати, совсем не та, расторопная, уютная и забавная старушка в своих куцых валеночках. Передо мной было уже существо из потустороннего мира, из непонятных и жутких далей, в которые смотрели строгие и блаженные глаза святых на иконах. Мне хотелось поскорее уйти из комнаты, чтобы ничего больше не видеть, не касаться никаких вещей, пропитанных смертью и запахом камфары. Все вдруг стало мне чуждым в этом доме, и я удивлялся, как мог прожить в нем столько лет: в такой душной и неприглядной комнате, спать на жестком кованом сундуке возле плиты, залитой коровьим пойлом.

Тетя умерла спокойно. Похоронили ее на старом немецком кладбище, в Ново-Саратовской колонии. В неказистый деревянный крест врезали крошечную икону Николая-угодника. Было холодно, и все приехавшие на похороны родственники и близкие знакомые спешно вернулись в нашу комнату с запахом камфарного масла.