Габриэль Гарсиа Маркес: Я здесь не для того, чтобы говорить речи

Но быть может, уже слишком поздно пытаться прервать эту традицию, которую мы, ремесленники культуры, тащим за собой сквозь историю с тех пор, как Пиндар выиграл Олимпийские игры. В те времена тело и дух были в большей гармонии между собой, чем сейчас, а голоса певцов на стадионах ценились так же высоко, как подвиги атлетов. Похоже, уже с 508 года до н. э. римляне предчувствовали, что самой большой опасностью для Игр являются злоупотребления во время них. В те годы были восстановлены Столетние, а позднее Терентинские игры, которые проводились с образцовой для сегодняшнего дня периодичностью: каждые сто или сто три года.

В Средние века возникли своего рода конгрессы по культуре — дебаты или турниры хугларов, затем трубадуров, а позднее одновременно хугларов и трубадуров. С них пошла традиция, от которой мы страдаем до сих пор: они начинались с игр, а заканчивались ярыми спорами. Вместе с тем они достигли такого великолепия, что во времена царствования Людовика XIV открывались огромным пиром — клянусь, воспоминание о нем здесь не является прозрачным намеком: там подавали девятнадцать быков, три тысячи пирогов и более двухсот бочек вина.

Кульминацией этих турниров хугларов и трубадуров были Цветочные игры в Тулузе, самая старинная и постоянная из поэтических встреч, начавшаяся шестьсот шестьдесят лет назад и ставшая образцом традиции. Их основательница Клеменс Изор была женщиной умной, предприимчивой и красавицей. Похоже, ее единственным недостатком было то, что она никогда не существовала: возможно, она была выдумкой семи трубадуров, которые придумали этот конкурс, стремясь всеми силами помешать распространению провансальской поэзии. Но даже то, что она не существовала, является еще одним доказательством творческой силы поэзии, ведь в Тулузе в церкви Богоматери Дорад есть могила Клеменс Изор, ее именем названа улица и в ее честь воздвигнут памятник.

После того как это сказано, мы имеем право спросить себя: а мы что делаем здесь? И прежде всего — что делаю здесь я, увенчанный этой наградой [1] Имеется в виду Нобелевская премия по литературе. — Примеч. пер. и всегда считавший речи одним из самых ужасных обязательств человека? Я не осмелюсь намекнуть на ответ, могу лишь предположить: мы здесь для того, чтобы попытаться придать этой встрече интеллектуалов то, чего не было в большинстве из них, — практическую пользу и последовательность.

Прежде всего она имеет свои отличия. Кроме писателей, художников, музыкантов, социологов, историков на этой встрече присутствуют прославленные ученые. Значит, мы осмелились бросить вызов столь опасному сожительству наук и искусств, смешать в одном плавильном котле тех, кто все еще верит в ясновидение и предсказания, и тех, кто верит лишь в истины, которые могут быть доказаны: это старинная вражда между вдохновением и опытом, инстинктом и разумом. Сен-Жон Перс в своей памятной речи при вручении Нобелевской премии развенчал эту лживую дилемму одной лишь фразой. «Как в ученом, так и в поэте, — сказал он, — надо уважать бескорыстие помыслов». Так пусть хотя бы здесь они не считаются братьями-врагами, ведь они задают одни и те же вопросы об одной и той же бездне.

Мысль о том, что наука касается лишь ученых, так же антинаучна, как антипоэтично полагать, что поэзия касается только поэтов. В этом плане название ЮНЕСКО — Организация Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры — распространяет по всему миру большую неточность, признавая существование трех различных сфер, когда на самом деле все это едино. Культура — это объединяющая сила творчества, использование обществом человеческого ума. Или как без обиняков сказал Джек Лэнг: «Культура — это все». Добро пожаловать! Приветствую всех вас в общем доме!

Я не решаюсь подсказывать ничего, разве что дать несколько поводов для размышления в эти три дня духовного уединения и, надеюсь, единения. Осмелюсь напомнить вам, во-первых, то, что возможно вы и так прекрасно помните: любое среднесрочное решение, принимаемое сейчас, на исходе столетия, становится решением XXI века. Но мы, латиноамериканцы и жители Карибского бассейна, приближаемся к нему с неутешительным ощущением того, что перескочили через XX век: мы страдали от него, не прожив его. Полмира будет праздновать начало 2001 года как кульминацию тысячелетия, а мы едва начинаем видеть на горизонте преимущества промышленной революции. Дети, которые сегодня ходят в начальную школу, готовясь вершить наши судьбы в грядущем столетии, пока что вынуждены считать на пальцах, как древние счетоводы, а ведь уже существуют компьютеры, способные совершать сто тысяч математических операций в секунду. Вместе с тем за сто лет мы лишились лучших человеческих достоинств XIX века: пламенного идеализма и первенства чувств, страха любви.