Габриэль Гарсиа Маркес - Я здесь не для того, чтобы говорить речи

Однако я полагаю, что начал по-настоящему осознавать все это, когда писал «Сто лет одиночества». Больше всего меня тогда вдохновляла именно возможность исторического предъявления прав жертвами трагедии вопреки официальной истории, провозгласившей ее победой закона и порядка. Но это оказалось невозможным: я не смог найти ни одного прямого или косвенного свидетельства о том, что убитых было более семи человек и что масштаб драмы не соответствовал тому, что жил в коллективном сознании. Впрочем, все это не преуменьшало значения катастрофы для страны.

Вы можете с полным основанием спросить у меня, почему вместо того, чтобы рассказать о ее истинном масштабе, я все преувеличил до трех тысяч убитых, которых перевозили в поезде из двухсот вагонов, чтобы сбросить в море. Причина тому, поэтический ключ к разгадке, проста: я работал в том измерении, где эпизод банановой бойни был уже не ужасным историческим фактом, а событием мифического масштаба, где жертвы не были одинаковыми, а палачи не имели ни лица, ни имени и, возможно, никто не остался невиновным. Из этого преувеличения мне явился старый Патриарх, тащивший свою одинокую кобылу во дворце, полном коров.

Да и как могло быть иначе? Единственный мифический образ, родившийся в Латинской Америке, — это военный диктатор конца прошлого — начала нынешнего века. Кстати, многие из них были либеральными каудильо, превратившимися в зверских тиранов. Я убежден, что если бы полковник Аурелиано Буэндиа выиграл хоть одну из своих тридцати трех войн, он стал бы одним из них.

Однако когда исполнилась моя мечта описать последние дни освободителя Симона Боливара в книге «Генерал в своем лабиринте», я вынужден был наступить на горло собственной фантазии. Речь шла о земном человеке из плоти, невиданного масштаба, продолжавшем бороться против своего опустошенного тела, свидетелем чего была одна лишь его свита из молодых военных, сопровождавших его во всех войнах и оставшихся с ним до самой смерти. Я должен был знать, каким он был на самом деле и каким был каждый из них, и думаю, что точно обнаружил это в увлекательных и изобличающих письмах Освободителя. Со всей скромностью я считаю, что «Генерал в своем лабиринте» — это историческое свидетельство, обернутое в неотразимое парадное платье поэзии.

Об этих загадках литературы мне хотелось бы продолжить сейчас с вами диалог, начатый в эти дни другими друзьями. Те, кто поддержал его от имени военных, знают, что мне не чужда эта важная идея и мое единственное желание — чтобы она воплотилась в жизнь. Каждый говорит о своей специальности. У меня нет никакой оригинальной идеи о литературе, и даже в ней я неисправимый эмпирик без всякого академического образования, но я чувствую себя способным призвать вас в не всегда мирную рать литературы. Для начала я хочу сказать вам всего одну фразу: «Я думаю, что жизнь всех нас стала бы лучше, если бы каждый из вас всегда носил книгу в своем ранце».

Лос-Анджелес, США, 7 октября 1996 г.

Какие способности и призвание должны иметь будущие журналисты? В колумбийских университетах ответ на этот вопрос был весьма категоричен: «Журналист — это не художник». В противовес этому размышления настоящей статьи основаны на моей уверенности в том, что печатная журналистика является самостоятельным литературным жанром. Но многие студенты и преподаватели факультетов журналистики не знают об этом или попросту не верят в это. Возможно, из-за этого студенты отвечают на вопрос о том, почему выбрали именно эту специальность, весьма путано. Один из них ответил: «Я решил пойти учиться на журналиста, потому что считаю, что средства массовой коммуникации больше скрывают информацию от людей, чем дают ее». Второй сказал, что «журналистика — это самый лучший путь к успешной политической карьере». Только третий утверждал, что его страсть информировать была сильнее, чем интерес быть информированным.

Пятьдесят лет назад, когда колумбийская пресса была в авангарде среди стран Латинской Америки, в стране не было факультетов журналистики. Профессию постигали в редакциях газет, в типографиях, в простых кафе, а также на пятничных вечеринках. Ведь журналисты всегда были вместе, делились друг с другом всем и были настолько фанатично преданы своей профессии, что говорили исключительно о ней. Работа подразумевала дружбу внутри своей группы, которая временами даже не оставляла места для личной жизни. Человечество для нас делилось на тех, кто учился на этих передвижных и страстных круглосуточных кафедрах, и тех, кому было скучно говорить всегда об одном и том же, кто лишь хотел стать журналистом или воображал себя таковым, но на самом деле не являлся им.