Юрий Комарницкий - Старший камеры № 75

Иногда среди женщин мелькают довольно интересные экземпляры, попадающие в эти стены или по недоразумению, или в силу жесточайших стечений обстоятельств. Эти несчастные в основном находятся в тюремной больнице, так как не вы держивают, вскрывают вены, пытаются отравиться таблетками.

И вот долгожданный ответ получен. Представительницы слабого пола — воровки, наркоманки, а зачастую убийцы — написали нам нежное письмо. Всей камерой взволнованно мы читаем: «Дорогие мальчики, в нашей камере двенадцать девочек. Марина у нас самая молодая, ей 19 лет. Она сидит за растрату. Далее идет перечисление имен, возрастов и кто за что сидит. Мы понимаем, кроме желания переписываться, все в этом письме — ложь. Из их слов почти все сидят за растрату, все не старше тридцати лет и все не замужем. Ничего удивительного. О каком замужестве может идти речь, если тюрьма поглотила всех нас на длительное для человеческой жизни время. Даже в редчайших случаях отмены приговора или оправдательного исхода следствия мы здесь пробудем 6-7-8 и больше месяцев.

Тюремные «кельи» знаменитых «Крестов» расстаются с людьми нехотя, с извечным скрипом и медлительностью колеса правосудия.

Из полученного списка я выбираю Елену, 27 лет. По ее словам, она работала в гостинице «Европейская» официанткой. Одна из посетительниц ее оскорбила, и Елена ударила ее ножом. Лаконичный текст ее писем убеждает, что она пишет правду. Ударить клиента ножом. Не правда ли, такое возможно только у нас?

Мы переписываемся уже неделю. Адаптацию в тюремном климате я прохожу плохо. Время от времени ужасно болит голова. Лечение одно — таблетка анальгина.

Моя знакомая Леночка не лишена своеобразного юмора. После моего упоминания о головной боли она пишет: «Будь мы на воле, я бы тебя вылечила. У тебя потому болит голова, «что осталась без работы вторая голова». Возможно, она права.

В камере есть двое из касты «прокаженных». Они спят в углу возле параши. Одному двадцать два года, а второму — тридцать. В момент, когда я пишу эти строки, одного из них под нарой пользует заключенный по кличке Геббельс. Слышится возня и рассудительные комментарии, как держать ноги и совмещать движения.

В такие минуты мне хочется металлической миской расколоть обоим головы. Я верую в бога, а бог сотворил мужчину и женщину не для того, чтобы подобное творилось в этом мире. Даже пожирающие друг друга твари не доходят до степени падения, на которую способен человек.

Еще через неделю Лену увозят на суд. Женщины пишут, что она получила пять лет. Ее переводят в камеру для осужденных. Следы теряются.

Чтобы хоть чем-то питать душу, я завожу переписку с другой женщиной. К тому времени мы меняем камеру «застрела». Причиной послужило перехваченное письмо. Из него мы узнаем, что наши женщины ведут двойную игру. Неверных нужно наказывать, и мы налаживаем дорогу в другую камеру.

На этот раз я затеваю переписку с особой по имени Ольга. В целях маленькой конспирации я называюсь Игорем. Ольга, Игорь — прямо как со страниц истории. Той нашей истории, которой можно верить.

Ее письма остроумны, грамотны и пронизаны огнем истосковавшейся по мужской ласке темпераментной женщины. За ночь мы прогоняем дорогу два, три раза. Каждое письмо — теплый, нежный прилив.

Тоненькие рулончики бумаги перевязаны серебряными ниточками. Каждый рулончик надушен сухими духами. Я вдыхаю аромат, и мне до боли хочется на свободу. Кто она — эта женщина? Если пишет правду — ленинградка, работала на валютной стойке в гостинице. Появились связи, деньги, возможность хорошо пожить.

Как ее арестовали, она не пишет. В мужском корпусе в «Крестах» сидит ее подельник, директор гостиницы. Он и она молчат. Показания дает бухгалтер, которая тоже арестована.

Ольга сообщает мне свой Санкт-Петербургский адрес. Мы договариваемся встретиться, когда придет свобода.

Милая Ольга с Канонерки, где ты сейчас?

Через несколько дней меня увозят на улицу Каляева, туда, где находятся мрачные корпуса Санкт-Петербургской судебно-медицинской экспертизы.

Обычно после назначения любой судебно-медицинской экспертизы заключенный ожидает ее три-четыре месяца. Но мой следователь, человек редкого упорства, устроил все в течение трех недель.

Меня везут на судебно-медицинскую психиатрическую экспертизу. Со мной в милицейском «автозаке» еще один человек — двадцатипятилетний грузин. У него лицо дистрофика, но по повадкам и манере разговаривать узнаю в нем опытного рецидивиста. В предварительной камере перед посадкой в машину он разговаривал с другими заключенным. Во всем чувствовалась волчья хватка.