Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

Спальню обставляли подруги Инги.

В солнечных комнатах, еще пахнувших краской и. паркетом, появились цветы в горшках, тюлевые шторы, портьеры, рижской фабрики огромный гардероб, в который еще нечего было вешать, круглый стол, стулья, диван…

А через неделю, когда в просторной, до потолка затопленной солнцем детской комнате зазвенели три тоненьких, как струны, голоска, семейство Инги пополнилось еще двумя членами: домработницей (ее содержание взял на себя полностью профком университета) и приходящей няней, нанятой на деньги из ректорского фонда.

В общежитие Николай приходил только поздно ночью: к двенадцати, а то и к часу. А летом он не поехал на каникулы. Товарищи по общежитию знали, что с утра до позднего вечера он пропадает на Песчаной, у Инги. Не раз видели его с тяжелыми продуктовыми сумками на рынке и в магазинах, но каждый делал вид, что их не замечает.

Каким образом Властовский, живя в Одессе, узнал, что Николай Снегирев часто бывает в доме Инги и помогает ей по хозяйству, я до сих пор не знаю. Знаю только, что осенью, кажется в конце сентября, Инга получила от Властовского письмо, в котором он писал, что ему известно о ее сожительстве с Николаем Снегиревым, а поэтому он считает себя свободным от всех обязанностей, связанных с отцовством детей. В конце письма он даже усомнился, его ли это дети.

Об этом письме мне сказал Николай. Инга даже не плакала, читая холодные, жесткие строки. Только розовые пятна проплыли по ее лицу. И все. Больше с ее уст не слетело ни разу упоминание о Властовском.

В декабре у Инги заболел мальчик. Несколько ночей подряд Николай просидел над его кроваткой. А в феврале, после зимней сессии, он собрал свои пожитки и совсем переехал на Песчаную.

Слух о том, что юрист с пятого курса женился на брошенной мужем филологичке — матери троих детей, — пополз по студенческому городку. Одни эту женитьбу расценивали как благородный поступок, другие, пожимая плечами, отмалчивались или сочувствовали Снегиреву.

Как только Николай перешел к Инге, я стал чаще бывать у них и с удовольствием возился с малышами. На выцветших щеках Инги постепенно, с приходом весны, оживал ее прежний румянец. О Властовском я боялся заикнуться — об этом меня строго-настрого предупредил Николай.

Инга так уверенно и ловко управлялась со своим потомством, что я не переставал любоваться проснувшимся в ней материнством.

Но визиты мои к Снегиревым участились не только из одних эстетических соображений. Будучи чуточку эстетом, я тем не менее не переставал по-земному любить вкусные свежие борщи, какие нам не подавали в студенческой столовой, домашнюю окрошку и воскресные пироги, которые я уплетал, не стесняясь, чуть ли не на правах члена семьи. Инга была гостеприимной хозяйкой, а Николай отлично знал, что если древнегреческий философ Гераклит основой жизни как вечное и непотухающее начало считал огонь, то в студенческом быту общежития категорией вечного порядка был неугасимый аппетит. Все-таки карточная система есть система карточная. Снегиревы же получали приличную дотацию, благодаря которой мои еженедельные вторжения в их продовольственный фонд им не казались налетом саранчи.

Незаметно подкатилось лето. Надвигались государственные экзамены. У нас с Николаем была академическая задолженность — не сдан зачет по гражданскому процессу. На этот зачет мы шли с большой опаской, так как хорошо знали, что профессор Винокуров, слывший непреклонным и придирчивым педантом, ни за что не поставит зачета, если ие вгонит студента в седьмой пот.

Что касается меня, то мои опасения оправдались. Старый профессор, обнаружив в своем кондуите несколько пропущенных мной семинаров, принялся гонять меня по всей программе курса. Около часа выматывал душу, но зачет все-таки поставил.

За Николая я особенно опасался. Уж если меня за три пропущенных семинара профессор гонял около часа, то Николай за последний год учебы, занятый семьей, семинары посещал совсем редко. Некоторые главы из учебника Винокурова он пробежал наспех, как говорят студенты, «по диагонали».

Получив зачет, я не ушел из аудитории, а стал дожидаться своего друга, который, откашливаясь в кулак, с. несчастным выражением лида сидел перед профессором.

Листая зачетную книжку Снегирева и что-то припоминая, Винокуров слегка откинулся назад, высоко поднял свою седую, как лунь, голову и после некоторого раздумья таинственно и тихо спросил:

— Это, случайно, не у вас, товарищ Снегирев, тройня?