Генрих Белль: Хлеб ранних лет

-- Да, -- проговорила она, -- ты стал благородным господином, даришь цветы по десять марок за штуку.

-- Да, -- сказал я, -- я считал, что так надо, ведь мы никогда ничего не дарили друг другу. Никогда, правда?

-- Да, -- подтвердила она, -- мы ничего не дарили друг другу. Мне всегда внушали, что подарок надо заслужить, и я ни разу не подумала , что ты его заслужил, да и я тоже, наверное, не заслужила.

-- Нет, -- сказал я, -- и мой единственный подарок, хотя ты его и не заслужила, мой единственный подарок ты отвергла. И когда мы вместе ходили куда-нибудь, -- прибавил я тихо, -- мы ни разу не забыли взять справку о том, что с нас удержали налоги, мы брали ее по очереди -- один раз ты, другой -- я. И если бы на поцелуи выдавались счета, ты бы и эти счета подшивала в папку.

-- На поцелуи выдаются счета, -- сказала она, -- и когда-нибудь тебе их предъявят.

Девушка подала Улле кофе, а мне чай, и мне казалось, что вся эта процедура длится вечность; прошла целая вечность, прежде чем она поставила на стол тарелки и чашки, молочники и блюдечки с сахаром, рюмочку для яйца, полагавшегося к чаю, и еще маленькую тарелочку, на которой лежали маленькие серебряные щипчики, сжимавшие своими зубчиками микроскопический ломтик лимона.

Улла молчала, и я боялся, Что она закричит; однажды я слышал, как она кричала, когда отец отказался дать ей доверенность. Время совсем не двигалось: было тринадцать минут седьмого.

-- К черту, -- тихо произнесла Улла, -- убери хотя бы часы!

Я закрыл часы карточкой меню.

Мне казалось, что я уже тысячи раз все это видел, слышал и обонял, словно то была пластинка, которую люди, жившие этажом выше, заводили каждый вечер в одно и то же время, словно то был фильм -- один и тот же фильм, --который всегда показывают в аду; и все, чем пахло здесь -- кофе, потом, духами, ликером и сигаретами, -- и все слова, которые произносил я сам и произносила Улла, уже повторялись несчетное число раз; слова наши были лживыми, от них оставался привкус фальши, так же как от тех, что я произносил, когда рассказывал отцу о "черном рынке" и о своем голоде: стоило только произнести их, как все сказанное становилось неправдой; и внезапно я вспомнил, как Елена Френкель давала мне хлеб с повидлом; вся эта сцена так явственно возникла передо мной, что, казалось, я ощутил вкус дешевого красного повидла; и я затосковал по Хедвиг и по темно-зеленой тени моста, в которой исчез Юрген Броласки.

-- Я еще не совсем это понимаю, -- сказала Улла,-- ибо, по-моему, все, что ты делаешь, ты делаешь из-за денег. Или, может, у нее есть деньги?

-- Нет, -- ответил я, -- у нее нет денег, и она знает, что я воровал; кто-то из вас рассказал эту историю, а тот человек передал все брату этой девушки. Вольф тоже только что напомнил мне об этом.

-- Да, -- произнесла она, -- и хорошо сделал, ты теперь стал такой благородный, что, наверное, уже начал забывать, как таскал электрические плитки, чтобы купить себе сигарет.

-- И хлеб, -- сказал я, -- и хлеб, которого ни ты, ни твой отец мне не давали, только Вольф время от времени. Он никогда не знал голода, но если мы работали вместе, он отдавал мне свой хлеб. Я думаю, -- тихо прибавил я,--что если бы ты хотя бы один-единственный раз дала мне хлеба, я не смог бы сейчас сидеть здесь и так говорить с тобой.

-- Мы всегда платили больше, чем полагалось по расценкам, и каждый, кто работал у нас, получал паек, а на обед -- суп без карточек.

-- Да, -- повторил я, -- вы всегда платили больше, чем полагалось по расценкам, и каждый, кто работал у вас, получал паек, а на обед --- суп без карточек.

-- Подлец! -- воскликнула она. -- Неблагодарный подлец!

Я снял карточку с часов, но еще не было половины седьмого, и я снова прикрыл часы.

-- Посмотри еще раз внимательно платежные ведомости, -- сказал я, --ведомости, которые ты сама вела; прочитай еще раз все фамилии, произнеси их вслух, громко и благоговейно, как читают молитвы, и после каждой фамилии скажи: "Прости нас!",. -- а потом сложи все фамилии вместе и полученное число помножь на тысячу буханок хлеба, а произведение -- еще на тысячу, и тогда ты узнаешь, сколько проклятий накопилось в банке на текущем счету твоего отца. Измерить их можно только одной мерой: хлебом, хлебом ранних лет; эти годы в моих роспоминаниях окутаны густым туманом; суп, который вы нам давали, медленно колыхался в наших желудках и подымался кверху, горячий и кислый, когда мы по вечерам тряслись в трамвае по дороге к дому, -- это была отрыжка бессилия; и единственным удовольствием, доступным нам, была ненависть; моя ненависть, -- прибавил я тихо, -- уже давно улетучилась, прошла, как отрыжка, давившая когда-то на мой желудок. Ах, Улла, -- тихо произнес я, в первый раз посмотрев ей прямо в лицо, -- неужели ты действительно хочешь убедить меня, внушить мне, что тарелки супа и небольшой прибавки к жалованью было достаточно? Хочешь этого? Вспомни хотя бы большие свертки в промасленной бумаге.