Галина Докса - Мизери

Света разжала руку и посмотрела на черную горбушку, легкую от сухости. Хлеб, оказывается, весь вышел. Света налила в миску воды, размочила сухарь, намяла тюрьки и поела себе тихонько, как беззубая старушка. Лень было одеваться, спускаться по лестнице, толкать тяжелую дверь универсама, говорить: «Будьте добры», или «Мне, пожалуйста, за восемьсот девяносто пять», или «За восемьдесят девять пятьдесят». С облегчением вспомнила Света, что в доме нет ни копеечки, и вернулась в комнату. Телевизор пыхтел, как поспевающий самовар. Лень было повернуть регулятор, и лень было выключить бесплатный телевизор. Подумав еще немножко о дешевизне телевизионного сервиса, об удобстве и относительной дешевизне жизни в отдельной однокомнатной квартире и чуть–чуть, «понарошку», задумавшись (как сорвавшись рукой с подлокотника вниз, в бездонную пропасть) о предстоящей ей одинокой и долгой старости, очень спокойной, Света вздрогнула, опомнилась и крепко сжала в руках веник, собираясь заставить себя начать уборку. Телевизор немо взирал на нее застенчивой рекламой «Тампекс». Света поморщилась. «Только быстрее, — приказала она. — Быстро и недолго. Пока иду до телевизора — пять шагов. Ничего не поправить? Ничего нельзя изменить? Все было, как было, и значило, что значило?.. Ах, каша, ты моя каша… Милая, незабвенная каша…»

— Как мальчик, Игорь? Он окреп после лета?

Света никогда не называла сына Игоря Игорем или Игорешей, а только — мальчиком. От этого Игорю становилось не по себе, словно его мальчик, любимый, но самый обыкновенный, один из множества мальчиков, живущих в мире, превращался в единственного мальчика, в маленького героя античной мифологии или еще чего–нибудь подобного, чего не могла бы объяснить и сама Света, произносившая «мальчик» с маленькой запинкой на мягком «л», с торопливым шепотком у суффикса и с интонацией легкой назидательности, обращенной к Игорю, отцу мифического мальчика, похожего на него как две капли воды. Света знала о сходстве по фотографиям, которые приносил Игорь прежде на свидания: толстые пачки детских и материнских улыбок; детский убегающий затылок и детский пойманный смех через плечо; черно–белые черты самого Игоря, повторявшие в укрупненной нечеткой копии (снимок делала мать) таинственное очарование подвижных и текучих черт его мальчика, мальчика…

Поумнев, Игорь раскаивался в том, что на ранней поре отцовства не удержался и пустил Свету туда, куда ей было нельзя, ибо с возрастом он усвоил принцип строгой параллельности линий своей жизни, оценил предпочтительность и правоту эвклидова простого пространства; и потому ему делалось не по себе, если Света спрашивала о сыне, как сейчас, когда пространство искривилось, поддавшись мягкому толчку ее вопроса.

— Как ему нравится в школе?

— Не нравится. И кашель вернулся…

— Вы поторопились со школой. Надо было выдержать еще годик. Ну, а что ваши крымские планы?

С охотой говоря о мальчике, Света старалась не упоминать о его матери иначе как во втором лице множественного числа, и русская двусмысленность в употреблении местоимения «вы» (где пряталось обычное женское, обиженное: «она»), напряжение, возникающее в разговоре, споткнувшемся об это холодное «вы» (как при ссоре, сделавшей «ты» невозможным), наскучившая обоим борьба вечного подтекста с переменчивым текстом — вся эта двойная игра интонаций раздражала Игоря той осторожностью и… неумелостью, что ли?.. с которой вела ее Света в последние годы их «внебрачной» связи. Но Света и сама знала за собой этот недостаток умелости, потому «вы» ее вопросов и советов (непрошеных, бескорыстных, настойчивых, как у всякой женщины) скоро отступало на задний план, замирало, сливалось с декорациями времени…

Так и сейчас:

— Хорошо в Крыму?

— В Крыму плохо.

— И где только сейчас хорошо?..

Игорь потрогал рюмку, отставленную Светой, подвинул, покачал на тонкой ножке и выпил последнюю каплю коньяка, недопитую ею.

— Ну, я надеюсь, тебехорошо? — прищурившись, спросила Света.

Коньяк не брал ее, но кровь шуршала и скрипела в висках, как марлевые полотнища, разрываемые надвое. Она ощутила в себе прилив ненависти к тому, кто сидел напротив нее, играя рюмкой. Вот он поднял пустую рюмку… Поднес к губам, запрокинул голову, показав кадык… Сглотнул — адамово яблоко дернулось, падая, упало… исчезло… Она приняла и снесла сильный удар внизу живота, очень горячий, будто нарыв лопнул там и полил обильным гноем сухую полую рану, отвыкшую узнавать боль.