Джованни Пирелли: По поводу одной машины

— Она… умерла?

— Как это — умерла? Что ты выдумываешь? — Он поднимает правую руку. — Нет не эта. Другая. — И правой ладонью резко ударяет по бессильно повисшей левой руке чуть пониже локтя. — Вот здесь. Еще слава богу, что удалось вытащить, иначе… Вот что она сделала…

Он показал, как она сунула руку в прорезь. С опаской, стоя на почтительном расстоянии, хотя машина не работала.

— Я в этот момент находился вон там, между теми столбами. В то утро со мной творилось что-то неладное. Только пришел в цех, подписал учетные листки и — сюда. Вижу, работает спокойно, абсолютно спокойно. Мне бы надо сходить к начальнику за новыми расценками, а я — ни с места, стою как вкопанный, слежу за каждым ее движением. Так что я все видел — видел, как она сунула руку в прорезь, не оттянув тормозного рычага. Я даже вскрикнуть не успел. А уж когда закричал, то…

Марианна отвернулась. Мужчины и женщины в промасленных, похожих на маскировочные комбинезонах застыли на местах; никто не интересовался, что происходит между ней и этим Берти. Между ней и этой машиной-убийцей. Она снова смотрит на Берти, переводит взгляд на «Авангард», потом снова на Берти, снова на «Авангард»… Явно ждет предлога — движения или слова, — чтобы уйти. Пока длилось это бесконечное ожидание, что-то зашевелилось — задвигались катушки. Сквозь прорезь видно, как они легонько покачиваются вместе с люльками. Клеть завертелась, натянула проволоку, поволокла ее к захвату. Все быстрее и быстрее. Из глубины взметнулся ветер, и с ним — разноголосица звуков. Вот они набирают высоту, становятся все громче и громче, пока не сливаются в один протяжный голос. Ни клети, ни проволоки уже не различить. Видны лишь катушки, чуть покачивающиеся в своих люльках в вихре ветра. А за захватами, будто из ничего, возникает ровный, плотный, блестящий кабель. Он тут же вытягивается, охватывает вытяжной барабан, наворачивается на приемный барабан, сжимает его плотными компактными витками.

— Теперь ты все знаешь. Знаешь, что такое твой «Авангард». Подойди поближе. Не бойся, ничего нет страшного. Пока я тут… Встань ко мне поближе, лицом к машине. Первейшее правило — не своди с нее глаз, будто пришла в кино и смотришь на экран. Второе правило: держи руку на тормозном рычаге. Тогда будешь себя чувствовать уверенно. Второй рукой нажимай на красную кнопку. Не бойся, она тебя не укусит. Нет, лучше левой. Нажимай левой. Вот так. Правой отводи рычаг. Нет, не так! Плавно, а не рывком. Еще более плавно. Так. Видишь, почти остановилась. Теперь совсем остановилась. Для первого раза неплохо. Только давай условимся: ты ответа не дала, и я тебя не принуждал. Но посмотреть все же надо было. Увидеть своими глазами и потрогать руками. Иначе как разобраться что к чему? А теперь, если хочешь, иди. Или, может, попробуешь еще разок? Сама? Вернее, только так говорится, что сама: я буду стоять у тебя за спиной. Ты же знаешь, что надо делать. Левой рукой… Хорошо. А теперь останови. Не наваливайся, плавно, как я показывал. Недурно. Ей-богу, ты уж не такая растяпа, как можно было…

— А что теперь?

— Теперь останови и снова пусти. Останови — пусти. И так раз десять, двадцать, сто. Не повредит ли это машине? Да что ты! Она послушная, как теленок…

«Кофе сварен из вчерашних остатков позавчерашнего кофе. Она не заметит. Бедная головушка. Молода еще, горя не видела. А я тоже двадцать лет протрубила на молокозаводе, хотя бы десятипроцентную скидку на молоко сделали! Какое там… Кишит небось микробами. А тысячу лир на него каждые две недели выкладывай. Если бы эти деньги шли корове, она бы озолотилась. Жулики. Все они — жулики. Хоть бы нашлись в правительстве порядочные люди, обеспечили бы домашних хозяек. Только и знают: рабочие да рабочие. А кто этих ваших рабочих на свет произвел? Кто их вырастил? Даст бог, хоть дочке повезет. По мне — и так хорошо, перебились бы как-нибудь. Это все Карлина ее с панталыку сбивает, ручаюсь, что она.

Ну и свинячит же эта неаполитанская кофеварка, плюется во все стороны. Специальная прислуга нужна — ходить, подтирать за ней. Нет, никто меня не переубедит. Как это может быть? Три дня назад — письмо: „К сожалению, вынуждены сообщить“; позавчера — уведомление с просьбой явиться, а вчера приходит домой и заявляет: оформилась. Вот так, сразу, с бухты-барахты… Поди, разбери, что они замышляют… Больно умные стали… А уж моя — не подступись». В десять минут восьмого:

— Марианна!

Аделе Трабальо Колли, возраст — сорок шесть. Говоря о покойных родителях, подчеркивает: уж, конечно, такой нищеты, как сейчас, не было. Они выгнали ее из дома, когда она забеременела от Джона Колли. Джон Колли — такой же ублюдок, как и его несуразное имя. На кой он ей сдался? Впрочем, даже один раз в субботу или от двух до трех дня по воскресеньям — и то лучше, чем совсем одной. Нет, в церковь она не ходит, потому что он ходил. Только туда и водил ее, подлец. Невероятно, но факт: каждый месяц в первую пятницу причащался. Каков гусь! Пусть говорят о фашистах что хотят, они все же были умнее попов: дали ему пинка в зад. На свадебной фотографии Аделе Колли красивее, чем Марианна, тоньше. У отца нос был пуговкой. Когда Марианна выходит из себя — выкидывает очередной номер, — ноздри у нее раздуваются, точь-в-точь как у отца. Привычка насмешничать и фанфаронство какое-то — тоже у нее от него. Даст бог, этим сходство ограничится. Есть люди, которых лишают права голоса на выборах; жаль, что нет законе, запрещающего преступникам иметь детей. Из-за чего разразился скандал, после которого он исчез? Из-за того, что синьора Колли встала в семь утра, оделась (белый свитер с коричневой юбкой) — собралась пойти туда, где ей обещали работу. «Хочешь голодай, хочешь — нет, но я тебя предупреждаю: если уйдешь, я возьму чемодан и тоже уйду». С того дня прошло двадцать лет. Кто его знает, может, еще вернется…