Джованни Пирелли: По поводу одной машины

— Марианна, что ты копаешься?

Марианна прислушивается к возне на кухне. Потирает руки. Мать гремит посудой, чистит обувь. Принесла ей туфли, поставила рядышком возле кровати. Вернулась на кухню. Марианна спросонья слышала, как мать возмущалась насчет молока, ругала неаполитанскую кофеварку, правительство. «Плюйся, плюйся, неаполитанка». Так ей и надо.

Марианна уже давно готова — одета, причесана. Присела на край постели.

Мать(зовет): — Кофе уже полчаса тебя дожидается. Остыл небось.

Ерунда. Марианна подходит к зеркалу на комоде. Сморщила нос, скосила глаза, вытянула трубочкой язык. Ух, ух.

Из кухни: — Хватит тебе прихорашиваться. Не на свадьбу.

— Уф-ф!

— А?

— А вот и на свадьбу! Марианна Колли выходит замуж за американца.

— Еще чего выдумала!

Марианна берет полотенце, повязывает его тюрбаном. Красив ли он? Таинственный и обаятельный незнакомец, а вернее прощелыга? Она сбрасывает полотенце, прижимает волосы к вискам. Будь ее воля, пожалуй, постриглась бы под мальчишку. Де лает смешные попытки ужать грудь. Черт возьми, куда столько? Надо будет попросить, пусть ей дадут такую спецовку, чтобы в ней можно было утонуть. Вроде как у того Берти.

Из кухни: — Уж не вздумала ли ты малевать себе физиономию?

— Конечно. Как Тильде из первой квартиры.

— Тильде? А знаешь ли ты, кто она такая, эта Тильде?

Марианна появляется на кухне.

— Как? Ты совсем готова?

Когда домашним хозяйством занималась Марианна, она нежилась в теплой постели до тех пор, пока мать не выпихивала ее ногами (они спали вместе на двуспальной кровати). После ухода матери она бродила по дому в шлепанцах и халате и лишь потом умывалась (слегка) и одевалась — на всякий случай: вдруг кто-нибудь нагрянет. А кто мог нагрянуть? Разве что эта пеликанша Соццани. То у нее соли не хватает, то спичек, а вернее всего — деликатности, черт бы ее побрал.

Аделе Колли: — Я пойду с тобой.

— Со мной? На «Ломбарда»?

Аделе Колли ходит в черном. Всегда. А сядет — хуже не придумаешь: ноги врозь, все видно, руки положила на коленях, грудь обвисла. Одинокий и скучный ей предстоит день.

Она смотрит на дочку снизу вверх: та стоя завтракает, макает хлеб в кофе с молоком и с шумом втягивает в себя кофе. Вот ведь вымахала! Как гренадер. В прежнее время еще куда ни шло… а теперь, когда идеал молодых людей девица в бикини… Ну и что из того? Идеал идеалом — вешай его над кроватью! — а мужики таких, как Марианна, любят… Все они свиньи, свиньи. И тот свинья был, что затолкал в сестренкину комнату и натворил ей дел. Поганец с вывернутыми ноздрями. У Марианны такие же, не она совсем другая. Главный ее недостаток — слишком толстые губы; лицо плоское, а губы толстые… Уж лучше бы большие уши… Первое, что замечаешь на ее лице, это губы. Да, красивой никак не назовешь. Впрочем, разве мужчины бегают только за богинями? На что они смотрят, когда оборачиваются? Одно слово: свиньи. Ноги у нее — это уж точно! — слишком толстые. А собственно говоря, какое мужчинам дело до ног? Знаю я, что им надо: чтобы было за что подержаться…

— Мама, можно я тебе скажу одну вещь? Не рассердишься? — спрашивает с полным ртом Марианна. — Ты всю жизнь была прислугой…

— Как ты разговариваешь с матерью?!

— Так вот, с сегодняшнего дня у тебя начнется новая жизнь. Научись вставать поздно, одеваться не спеша, в холод и дождь на улицу не выходи, спи после обеда, не обращай внимания, если… Короче говоря, поживи барыней.

— Еще что скажешь!

— Вот видишь, с тобой каши не сваришь. Давай подсчитаем: сколько прошло лет, как отец от нас ушел?

— В этом доме никакого отца никогда не было. Меня одной тебе мало? Ничего не поделаешь.

— Вот и я говорю. Ты одна меня растила, поила, кормила, даже перестаралась… — Марианна выпятила грудь Изобразила тяжеловеса.

— Шестьдесят семь кило. Неужели такого капитала, как шестьдесят семь кило, мало, чтобы ты могла жить на проценты?

— Прислуга… Жить на проценты… Что это за разговоры? И заруби себе на носу: человек, которого ты упорно называешь своим отцом, не сам ушел, а я его выставила, если хочешь знать. Почему? Да потому, что за те гроши, которые он раз в кои веки приносил в дом, он хотел распоряжаться как хозяин. Чтобы я ему подчинялась?! И ты тоже, смотри у меня! Думаешь, начнешь зарабатывать, так…

— Уф. Все та же песня. Не замечает, что говорит одно и то же в тысячный раз.

Какая паршивая штука — старость. Не в состоянии понять простую вещь: отныне она будет сидеть дома, а я буду каждое утро уходить на работу.