Джованни Пирелли: По поводу одной машины

— Ваше имя?

— Марианна Колли. Колли, Марианна.

Принесенный Марианной листок по учету кадров он подсовывает под корзинку для текущей корреспонденции. Руки у него удивительно проворные. Левая и правая орудуют самостоятельно: собирают и комкают в кулаке обрывки миллиметровки.

— На каких машинах вы работали?

— Только на зингеровской…

— На чем?

— На маминой швейной машине…

Он протягивает правую руку к корзине для бумаг, медленно разжимает кулак и ссыпает в нее обрывки миллиметровки. Затем, зажав корзину ногами, переставляет ее влево и выбрасывает бумажки из другой руки. Повторяет операцию дважды. Оставшиеся бумажки он расшвыривает по пластмассовой поверхности стола.

— Если я попрошу вас собрать этот мусор, вы это сделаете?

— Если вы попросите меня?..

— Повторяю: если я попрошу вас собрать эти бумажки, вы это сделаете?

— Да.

— Не «да», а «да, синьор».

— Да, синьор.

Бумажки он собирает сам. И как только он умудряется содержать в чистоте такие длинные ногти!

— На зингеровской машине! А почему не на взбивалке для белков, не на терке?

— Понимаете, мама у меня работала. Двадцать лет, на молокозаводе. А меня держала дома. Теперь она уже старая: понимаете, ей уже за сорок…

— Запомните раз и навсегда: я терпеть не могу излияний. Не позволяю ни себе, ни другим. Вы пришли в цех, а не к кумушкам посудачить.

— Я не судачу… Я только объяснила, что мама, моя мать…

— Хватит.

Он снимает трубку селектора и нажимает на кнопку Б. Любой человек сразу сообразит, что тут что-то не так — ведь сначала надо нажать кнопку, а уж потом снимать трубку. Значит, не подошла. Даже не посмотрел в мою сторону. Не подошла. Из-за мамы. Из-за мамы или из-за швейной машины?

И спешит добавить:

— Она мне не настоящая мать. Она меня только вырастила. Моя мама давным-давно умерла. Отец тоже умер. Если вы рассердились из-за машины, так ведь я…

— Прежде всего, научитесь молчать, когда вас не спрашивают. А сейчас послушайте, что я вам скажу.

Он кладет трубку на место, обхватывает голову руками, уперев локти в стол.

— В моем цеху свободных мест нет. Нет ни десяти, ни девяти, ни восьми, ни семи, ни шести, ни пяти, ни четырех, ни трех, ни двух. Есть всего одно место. Одно. У так называемого «Авангарда». Не рассчитывайте меня перехитрить — сказать «да», а про себя думать «нет». Дескать, соглашусь, а там попрошу перевести на другое место. Другое место есть только за воротами. Где десятки, сотни таких, как вы, отпихивают друг друга локтями, надеясь, что место, от которого вы откажетесь, достанется им. Потом смотрите не хныкайте: «Ах, если бы я знала»… И запомните как следует мою фамилию: господин Рибакки. Господин Рибакки меня предупреждал. Повторите. Ну, повторите же!

— Господин Рибаки…

— Рибакки, с двумя «к».

— Рыбакки.

— Господин Рибакки.

— Господин Рибакки.

— Что сделал господин Рибакки?

— Предупредил меня.

На этот раз он пользуется селектором как положено. Прижимая ухом трубку, вытаскивает из-под плетенки листок по учету кадров.

— Берти, она явилась. Зайдите за ней. Впрочем, лучше я вам ее пришлю. Нет, совсем зеленая.

Впервые за все. время он взглянул ей в лицо.

— Ничего другого не присылали. Хочешь бери, хочешь нет. Я, со своей стороны, сказал ей все, что нужно. А вы себя особенно не утруждайте. Покажите, объясните что полагается. Учтите, я ее предупредил.

Отняв трубку от уха и перекувырнув ее так, что микрофон оказался у кончика носа, а верхняя часть трубки — на уровне галстучного узла:

— Не вздумайте нагородить чего-нибудь еще! А то отправлю вас туда, откуда пришли. Мне эта волынка надоела.

И швырнул трубку на место. У него тонкий нос, близко посаженные глаза. Не косые, а просто близко посаженные.

— Как меня зовут?

— Господин Рибаки.

— Не Рибаки, а Рибакки. Знаете ли вы, кто вы для завода? Счетчик. Что это значит? А вот что: с той самой минуты, как вам вручили этот листок, вы стали счетчиком. Что бы вы ни делали: глазеете ли вы на меня или трудитесь, зеваете или даете продукцию— счетчик работает, отсчитывает лиру за лирой вашу двухнедельную получку. Как меня зовут?

— Господин Рибакки.

— Начальника участка Берти вы найдете в будке при входе в цех.

Странно: такой гул, стук, треск, грохот, и все стоит на месте. Закреплено намертво, плотно привинчено болтами и гайками к цементному полу. Хотя, нет, вон что-то задвигалось — тележка. Спереди у нее торчит пара клыков, на них стоит какой-то ящик. Она снует зигзагами между громадами машин и грудами катушек и чем дальше, тем все больше и больше задирает кверху свой хобот. Потом ныряет куда-то вниз и исчезает. Звякнул звонок, но за этим ничего не последовало. Свет наверху, мутный, тусклый; в боковых пролетах рядами горят лампочки. Освещенные этим двойным светом — сероватым светом плафонов и желто-охряным светом лампочек, — стоят люди, по одному в ряд, группами. Кто они, мужчины или женщины? Все в спецовках — не разберешь. Промасленные рабочие комбинезоны напоминают маскировочные костюмы. А вон зажегся фиолетовый огонек. Погас, снова зажегся, погас. Что там происходит, не видно: огонек далеко, в глубине центрального пролета. Здесь, наверно, никогда ничего не происходит. Все идет по однажды заведенному порядку. Так ли она себе это представляла? Трудно сказать. По правде говоря, никогда не задумывалась. Какое первое впечатление? Никакого. Единственное желание — поскорее приткнуться куда-нибудь, добраться до отведенного ей квадратного метра цемента. Хорошо, если бы, миновав этот бесконечный лабиринт из машин, моторов, станин, маховиков, конвейеров и катушек, Берти добыл ей спецовку. Наверно, он даст ей ту, в которой ходила работница, работавшая раньше на… как, бишь, называют эту машину? Сам Берти ходит в таком замызганном комбинезоне, будто он не начальник участка, а ученик слесаря. Интересно, когда он был помоложе, спецовка была ему впору? Сейчас она висит на нем мешком. Под мышками топорщится, зад отвис, брюки бесформенные, волочатся по земле. Может, так специально задумано, чтобы прикрыть каблук, отстающий при каждом шаге от подметки.