Стефан Хвин - Гувернантка

О, эта радость детской болезни, эта сладкая лихорадка на высоких подушках, чудесная слабость мышц, безвольное, доверчивое подчинение добрым рукам! Горло, обвязанное шарфом, чай с малиной, горячая чашка с золотой каемкой, подаваемая матерью, расцвеченная ее улыбкой. А когда наступает вечер, отец, чтобы Янка могла поменять на ночь пахнущее травами и сном белье, вынимает меня из нагретой постели и, осторожно ступая, как Святой Христофор, бредущий в мелкой воде бурного ручья, переносит через узорчатую реку персидского ковра, кладет на плюшевую кушетку, укрывает ноги ярким шерстяным пледом, после чего, смешно делая вид, будто сердится, что я еще не сплю, произносит шепотом несколько слов, которые наполняют меня сонным блаженством. Лампа освещает наши лица, за окном в черной тьме бесшумно порхают снежинки, и всё, весь мир, чудится, окружил нас своей заботой, потому что даже небольшой жар, заставивший порозоветь мои щеки, превращает усталость и страх в сладостное ожидание чего-то очень-очень хорошего, что наверняка случится…

Меня будил крик. Часы в салоне пробивали восемь раз. Панна Эстер переворачивалась в кровати, ища в скомканной постели мягкую впадинку для пульсирующих болью мест. Прерывистое дыхание. Закрытые глаза. Прикушенная губа.

Опять начинается.

Я вернулся домой около семи. Отец встал из-за стола: «Поди сюда, Александр». Высокий мужчина, которого он мне представил, держал в руке темную шляпу. Загорелое лицо, седые, коротко остриженные волосы, черные лайковые перчатки. «Пан Корнилов». Я протянул руку. Гость рассеянно озирался, роясь в карманах. Потом расстегнул пальто и сел на стул. Отец отозвал меня в сторону: «Это врач из Гусарских казарм. Мне его порекомендовал Зальцман. Займи его. Я на минутку отлучусь». Я взглянул недоверчиво. Корнилов вынул из кожаного футляра толстую сигару, обрезал кривым ножичком конец. Закуривал долго, старательно водя зажженной спичкой.

Я пододвинул ему пепельницу. «Значит, это пан Зальцман вас к нам…» Корнилов кивнул: «Месье Зальцман попросил меня осмотреть больную и что-нибудь порекомендовать». — «Пробовали уже разные способы…» Он затянулся сизым дымом: «Ну да, медицина сейчас охоча до всего нового. Каждый только и норовит подражать Америке, а старинную мудрость ни в грош не ставит». — «Вы давно в Варшаве?» Он стряхнул пепел: «Третий месяц пошел. Я под Полтавой служил, а сейчас меня перевели в Варшаву. Ездишь с места на место, но умных людей везде можно встретить».

Вернулся отец: «Пан Корнилов, ваш Сигалин будет через каких-нибудь полчаса. Сказал, что все готово. Фургон уже к нам едет. Везут столько, сколько требуется». Корнилов дунул на кончик сигары: «Видите ли, господин Целинский, иногда они жадничают и дают слишком мало, а потом начинаются осложнения». Отец посмотрел на часы: «Он уверяет, что Венедиктов дал сколько нужно». — «Но посуда хорошая, луженая?» — «Хорошая». — «С крышками?» — «С крышками, не беспокойтесь».

Только сейчас Корнилов снял пальто. На нем была просторная куртка коричневого сукна с костяными пуговицами, в петлице привядшая гвоздика, на шее кашемировый платок с воткнутой в узел булавкой, но к этому высокие, для верховой езды, сапоги со следами от шпор. Лицо широкое, розовощекое, добродушное. На жилете сверкнула цепочка от часов: «Что он так тянет, Сигалин этот? Я же ему сказал, чтобы был здесь в половине восьмого». — «Будет, будет, — успокаивал его отец. — Садитесь, попробуйте наливки». Он наполнил рюмки. Корнилов выпил не спеша, закрыв глаза. Потом дунул, осушая седеющие усы: «Хороша». — «Как же иначе! — обрадовался отец. Снова наполнил пустые рюмки: — А вы давно знаете Зальцмана?» — «Года два уже. Он по делам заглядывал в Полтаву, там и познакомились. Умный, незаурядный человек!» — «Еще бы! — фыркнул отец. — Полмира повидал!»

Кто-то энергично постучал в дверь. Янка кинулась открывать. Скрежет отпираемого замка. Шаги. Суета. Несколько мужчин? Длинные холщовые фартуки? Извозчичьи форменные фуражки с металлическим номером? Следом молодой рыжеватый русский солдат? Отец встал: «Туда несите, наверх, а потом налево. Осторожно, не запачкайте ковры!» Они быстро пересекли салон, сгибаясь под тяжестью какого-то груза. Луженые ведра с блестящими крышками? Пять? Шесть? Что это? Я посмотрел на отца, но он только махнул рукой: «Подожди здесь». Они с Корниловым быстро поднялись наверх, исчезли в глубине коридора.

Я сел в кресло. Наверху шаги, стук передвигаемых стульев. Приглушенный голос Корнилова? «Сюда поставьте. Осторожно! Только не просыпьте!» Голос отца: «Пан Корнилов, а это не повредит?» Бормотанье Корнилова: «Как может повредить? Это малярия. Значит, надо similia similibus contraris [26] Корнилов объединил два латинских выражения: Similia similibus curantur («Подобное излечивается подобным») и Contraria contraries curantur («Противное излечивается противным»). . Потом дадим немного хинной коры». Скрипнула, открываясь, дверь в комнату панны Эстер. Шелест полотна — рвут, обертывают? Стон? Звяканье режущих материю ножниц? Голос отца: «Подержи здесь, Янка. Нужно связать концы, чтобы не разошлись». Потом снова шаги. Вошли в ванную? Голос отца: «Поосторожней кладите, вот сюда! И под голову что-нибудь мягкое». Корнилов бормотал: «Давай, Сигалин, укладывай барышню, ногами к окну. Чтобы видела свет». Голос Сигалина — мягкий, напевный: «Да ведь она спит». — «Не умничай, клади. Она может проснуться — надо, чтоб видела солнце. На больных это хорошо действует. А ведра поставьте ближе. Ну все, можете уже идти». Люди в фартуках сбежали по лестнице. Отец крикнул им сверху: «За деньгами приходите завтра. Знаете, куда?» Они кивнули: «Знаем». Торопливо свернули в прихожую. Отец скрылся в коридоре наверху.