Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

В художественной части Пирк в сопровождении пианиста с чувством, уверенно исполнил свою неизменную «Крейцерову сонату», после чего директор издательства приступил к вручению премий. Аплодисменты, улыбки, праздничная взволнованность награжденных; среди лиц на заднем плане, плоских при внезапной вспышке магния, Руженка вдруг, к своему удивлению, углядела лицо Камилла. Кто его пригласил — и зачем?.. Она протолкалась к нему.

— Прости, Руженка, я и понятия не имел, что у вас нынче такое торжество… Пришел к тебе, а какая-то девица из секретариата чуть ли не силком приволокла меня сюда. Но я уже ухожу.

— Чепуха, Камилл, зачем уходить, раз ты уже здесь?

— Но я не приглашен…

— Ну и что? Разве ты не наш… потенциальный автор? Ох, эта знакомая, чуть ироничная, чуть скорбная усмешка Камилла!

— Пойми, мне здесь не очень-то по себе… Она схватила его за рукав.

— Одним словом, я тебя не отпускаю. Пусть ради Пир-ка, ему приятно будет увидеть хоть одну знакомую физиономию, а то, по-моему, он не очень свободно тут себя чувствует со своим Крейцером.

Руженка притащила Камилла к своему столику, туда же протиснулся и Пирк.

— Здорово, старина! — бодро хлопнул он Камилла по спине. — Веришь ли, я в этом гвалте прослушал, что и тебе дали медальку! Так что прости — и поздравляю… Да чего ты все пинаешь меня в щиколотку? — накинулся он на Руженку. — Скрипачу нога, правда, не так уже нужна, зато железнодорожнику…

Его прервал звучный голос — в передней части зала актер Городских театров начал читать стихи из премированных сборников. Недотепа этот Пирк — что касается светской интуиции, он уж видно всегда будет напоминать слона в посудной лавке… Камилл сидел теперь потупившись, и краска медленно сходила с его похудевших щек.

Наконец «культурная программа» закончилась, гости с чувством облегчения повалили к столам.

— Приступайте, господа! — кинула Руженка своим одноклассникам.

— Отчего же — бродячих музыкантов тоже обычно кормят! — охотно поднялся Пирк.

Камилл категорически отказался.

— Я бы хотел объяснить, зачем я пришел, — воспользовавшись тем, что остался с Руженкой наедине, заговорил он. — Хотел извиниться перед тобой за то, что включил в свой рассказ тот крконошский эпизод. С того дня, как ты вернула мне рукопись, меня это здорово грызло, я не предполагал, что это может так тебя задеть. Но вот прошло какое-то время, и я понял — ты была права…

— Оставь, Камилл, если б ты об этом не заговорил, я бы и не вспомнила. (Неправда, такие вещи я неспособна забыть, как бы ни старалась!) Не убегай без меня! — Она отошла, но вскоре вернулась с двумя бокалами вина. — Давай запьем это дело, ладно?

К их столику подошел стройный молодой человек, поклонился, поцеловал Руженке руку, преподнес букет чайных роз.

— Если бы не вы, пани редактор, у меня сегодня не было бы повода надевать праздничный костюм…

Руженка пригласила его присесть, познакомила с Камиллом, попросила официанта принести вазу.

— Ваши слова чрезвычайно лестны, однако из всего букета я заслужила разве что половину одной розочки да два шипа — последние за те мучения, которые, редактируй, я невольно причинила вам. В остальном вся заслуга — ваша, и только ваша.

— Вы меня не разубедите. Говорят, правда, что автор сам себе лучший критик, но именно поэтому он лучше всех знает, без чьей помощи ему не дотянуть бы вещь до успешного завершения.

Руженка расправила в вазе букет — он заслонил от нее лицо Камилла, на котором словно отразилась желтизна роз. О, сладость мелких триумфов! Если уж ты, приятель, столь неудачно (для меня-то — удачно!) попал сюда сегодня, придется тебе испить и ту капельку полыни, которую все эти люди невольно подмешивают в твое вино…

Тайцнер, как хозяин празднества, обходил гостей — видно, старался наверстать то, что упустил, задержавшись для обязательных бесед с официальными лицами. Теперь он, как подкошенный, плюхнулся на освободившийся после Пирка стул.

— Вижу, не вымерли еще рыцари даже среди писательской братии! — Он пригнул одну из роз к своему массивному носу; молодой человек, подаривший цветы, подобострастно улыбнулся знаменитой грубоватой сердечности Тайцнера, который отчасти на ней строил популярность издательства, приняв манеру этакого грубияна трактирщика. Только теперь он заметил Камилла и даже, кажется, не вспомнил, что тот вовсе не приглашен.

— Так когда же вы напишете что-нибудь для нас, елки-палки, чтобы мы могли и вам сунуть эти десять кусков в конверте? — с этими словами Тайцнер опустил тяжелую лапу на плечо Камилла, которое заметно подалось книзу.