Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— Боюсь, пан доктор, тут недоразумение. Мы приехали к вам совсем по другому делу.

Опытным, подозрительным взглядом Михл провел по животу дочери — и успокоился. Мариан все не мог найти слова, и тогда заговорила Мишь.

— Если теперь Мариана призовут в армию, это будет означать, что в науке ему конец, — немного патетично произнесла она. — А отсрочки ему больше не дадут.

Подполковник положил сигару на край пепельницы, скрестил руки на груди — жест, не слишком обнадеживающий.

— Стало быть, если не ошибаюсь, пан коллега рассчитывает на переосвидетельствование.

От этого «пан коллега» у Мариана несколько сжалась душенька.

— А кстати, есть ли у вас причины жаловаться на здоровье?

— Мариан два с половиной года пробыл в концлагере! — воскликнула Мишь.

— И вынесли оттуда что-нибудь серьезное? Туберкулез, болезнь сердца, разрушенные почки или хотя бы серьезные осложнения после тифа?

Что это? Он мне подсказывает? Обмануть? Но ведь он сам врач, тут уместнее всего полная откровенность!

— При медицинском осмотре по моем возвращении из Ораниенбурга ничего такого у меня не нашли.

— Но тогда…

— Папа, да дело же не в том, болен он или нет, а в том, что такой шанс в науке для Мариана больше никогда не повторится! Через год-полтора работу закончат, и, даю голову на отсечение, закончат успешно. И если теперь Мариан на два года выключится… не может же он тогда рассчитывать на соавторство, пойми ты это!

— Это я понимаю отлично. Вопрос только вот какой: в чем пан Навара видит главный смысл работы — в том, чтобы помогать больным, хотя бы и безымянно, или в том, чтобы публично украситься успехом, званием, Почетной грамотой в рамочке на стене… Я, наверное, слишком старомоден, но с точки зрения врачебной этики важнее первое, то есть в данном случае сознание, что ты внес добрую лепту в это исследование.

— Прямо как проповедник! — не сдержалась Мишь. — А тебе в его возрасте не хотелось признания, у тебя не было честолюбия, желания добиться успеха? Знаешь, сколько вложил Мариан в эту работу собственных идей, как он трудился в поте лица, сколько ночей, сколько суббот с воскресеньями… по шесть часов кряду брать кровь у морских свинок или даже просто наблюдать за их поведением, вместо того чтобы отправиться гулять, в кино, на танцы!..

Ну, без такого натиска Мишь могла бы и обойтись; дочь, конечно, лучше знает своего отца — но что, если в нем говорит скрытая ревность к коллеге, к этому медицинскому эмбриону, младше его на тридцать лет? Сам же намекнул, что он, в сущности, обыкновенный полковой лекарь, не добившийся никаких успехов.

— Уважаю трудовой энтузиазм пана Навары, — отец Миши заговорил теперь почти так, словно Мариана тут и нету, — но вы ведь приехали ради другого.. — Наконец-то он повернулся к Мариану. — Вы хотите, чтобы я помог вам устроить переосвидетельствование, для которого нет других причин, кроме вашего нежелания нести действительную службу в армии, — нежелания, правда, мотивированного благородными побуждениями. Я рад вам обоим, но если вы приехали только для этого, то очень сожалею, что обратились вы не по адресу.

Да, голубушка, не задалась тебе поездка! Мариан глянул на Мишь чуть ли не со злорадным торжеством. И хотя говорить больше было не о чем, он все же не упустил случая заметить:

— Я хотел бы только немножко очистить себя от подозрения, будто главный мой мотив — нежелание пройти действительную службу. Мне же прежде всего жалко потерять два года самого продуктивного возраста человека. Ведь авторы многих открытий были очень молоды: Бантинг открыл инсулин в двадцать лет, Эрлих открыл клетки, производящие гормоны, еще студентом, Гельмгольц тоже еще учился в университете, когда опубликовал свой труд об энзиматической функции дрожжевого грибка…

Какие имена! Не переоцениваешь ли ты свой талант, парень? — читалось по лицу подполковника, но вслух он сказал иначе:

— Преклоняюсь перед вашими познаниями в истории науки и перед вашей здоровой самоуверенностью, но, к сожалению, не могу переступить через собственную тень я прежде всего солдат и, следовательно, волей-неволей на стороне армии. И от этого недостатка я уж никогда не избавлюсь. Кроме того, я убежден, что армия для молодого мужчины — нечто принципиально необходимое, потому что там он учится не только стрелять из винтовки и собственноручно пришивать пуговицы, но кое-чему более важному: способности приказывать и подчиняться. Большинство молодежи сейчас, после войны, видит в военной службе некий анахронизм, в убеждении, что войн никогда больше быть не может. Я, во-первых, не считаю это еще доказанным, а главное, уверен, что мужчина, не узнавший, что такое военная дисциплина, — лишь наполовину мужчина.