Зигфрид Ленц - Живой пример

— Ну в чем дело, Шарлотта, выкладывай наконец свою новость!

— Пойдем, я тебе кое-что покажу, потом можешь рассказывать дальше.

Ему приходится закрыть глаза и позволить вести себя за руку, сюда, теперь сюда, а теперь можешь открыть глаза.

Так вот он, обещанный сюрприз, резное кресло-страшилище, занявшее чуть ли не полкомнаты и рассчитанное, должно быть, на увесистый зад какого-нибудь важного сановника, и вдобавок этот громоздкий письменный стол, на нем, может, удобно считать акции нефтяной компании, но не проверять школьные тетради.

— О, боже мой, вот это подарочек! — восклицает Хеллер, а Шарлотта боязливо, с надеждой спрашивает:

— Тебе нравится, Ян?

Хеллер осторожно обходит гарнитур, останавливается в углу, растерянно смотрит на подарок и спрашивает:

— Но ради всего святого, кто же будет этим пользоваться? Я хочу сказать, для кого это предназначено?

— Для тебя, Ян, я полагала, что ты это заслужил. Ты рад?

Она задает этот вопрос, хотя видит, что Хеллер подавлен, прямо-таки испуган; так или иначе, сюрприз, который она ему приготовила, вызвал скорее растерянность и смущение, чем взрыв радости, и тогда она сама основательно усаживается в просторное кресло, словно для того, чтобы продемонстрировать мужу достоинства своего подарка.

— Ясно, во всяком случае, одно, — говорит Хеллер, — кто садится в это кресло, должен быть при галстуке и с серебряным карандашом в руке.

— Но посмотри, какие добротные вещи, ты всегда будешь это чувствовать.

— В том-то и дело, — замечает Хеллер. — Чем ценнее вещи, которыми ты владеешь, тем сильнее навязанный ими террор.

— Ах, Ян, ты опять за свое, в последнее время ты только так и говоришь. С пренебрежением ко всему, что люди приобретают, с такой издевкой, словно желание что-то иметь преступно. Разве это не право каждого?

— Ты же присутствовала при том, как я проверял тетради за кухонным столом или на подоконнике. Что мне мешает работать и дальше так? Зачем нам обзаводиться такой массивной старинной мебелью, которая изменит не только мою осанку, но и мое сознание? Да, Шарлотта. Я не доверяю собственности, потому что она сажает нас на цепь или толкает к оппортунизму.

Она устремляет на него долгий вопрошающий взгляд и неуверенно спрашивает: неужели он нисколько не рад, ну хоть чуточку, ведь в конце концов он привыкнет к этой мебели и со временем не сможет без нее обходиться.

— Не знаю, Шарлотта. Я испытал на себе неволю, в которую мы попадаем благодаря собственности.

— Перестань, Ян. Раньше ты разговаривал по-другому, и ты это прекрасно помнишь, когда мы жили на одну мою зарплату. Разве ты забыл, что говорил, стоя перед витринами магазинов? Ты что, совсем уже не помнишь, какие у тебя тогда были желания, планы, наметки на будущее? А теперь, оказывается, нельзя даже порадоваться новому письменному столу, а уж кто позволит себе приобрести новое кресло, тот и вовсе преступник? Но я-то знаю, откуда это идет, чьи теории ты усвоил, я достаточно часто слышу, как вы рассуждаете — ты и твой школьный клуб.

— Надеюсь, ты не откажешь мне в том, что у меня есть и свои мысли, — говорит Хеллер и добавляет: — Пойми, Шарлотта, дело же не в этом письменном столе, дело в принципе. Надо сохранять свою независимость, сколько возможно, и самый надежный способ — не приносить ни каких жертв новой вере. Я имею в виду религию собственности.

— Ах, Ян, что за речи! Напыщенные слова, фразы, за которыми нет ни капли собственного опыта. Я боюсь людей, которые не признают компромиссов и хотят изменить все до мелочей, на сто процентов. Пусть твои ученики немножко присмотрятся к тому, что происходит вокруг, не показывай им один только мир труда, а заставь их поговорить дома с родными. Вы удивитесь тому, как велико у людей желание что-то приобрести, принести в дом. Так было всегда и осталось по сей день, людям кажется, что от этого они становятся счастливей. В конце концов это, пожалуй, даже человечно.

— Удивительно, Шарлотта, как тебе непременно надо все свести к личным интересам, о чем бы ни шла речь.

— По этому Ян, ты можешь судить, что я старею. Когда мы только начинаем свою жизнь, мы на все откликаемся теорией, позднее, убедившись в том, как мало можно изменить, расцениваем все с личной точки зрения.

Хеллер не смотрит ей вслед, он и так знает — она пошла в ванную, он знает также, хотя и не может этого слышать, что она сидит на краю ванны и плачет — по-своему, без слез.

Нет, думает Хеллер, при такой добротности они простоят век и всех нас переживут. Он постукивает по резному дереву, проводит ногтем бороздку на краю письменного стола, носком ботинка пинает кресло; как поживаешь, старый хрыч?