Иван Лазутин - Последний этаж

Поставив машину в глухом переулке так, чтоб ее можно было видеть из окон башни, он по узкой асфальтированной дорожке поднялся на взгорок, на котором обособленно возвышались два корпуса пансионата. Ему нужен был первый корпус. На всякий случай он захватил с собой альманах, который с трудом достал на базе Москниготорга.

Сразу же, как только Бояринов очутился на площадке перед первым корпусом, он попал, как ему показалось, в иное царство. Уж так, видно, устроен человек. Попадая на праздник к резвящимся детям, он ощущает в себе прилив душевной радости — перед ним яркое солнечное утро человеческой жизни: смех, визг, улыбки, алые губы, румяные щеки, сверкающие зубы… Человек как бы невольно растворяется в потоках хлынувшей на него молодости, забывает о своем возрасте, о седине, о болезнях… Совсем другое, тягостное чувство испытал Бояринов, когда он очутился на площадке перед первым корпусом пансионата, где на ярко выкрашенных в синий цвет лавочках сидели старые немощные люди, лениво переговариваясь между собой. В первую минуту он даже смутился, почувствовав на себе пристальный, болезненно-вопрошающий взгляд высохшей старушки, которая даже несколько приподнялась, увидев молодого мужчину. «Может, с кем-то спутала?» — подумал Бояринов и, словно сквозь строй, прошел к входу в корпус.

В широком просторном холле с колоннами на него сразу же, прямо с порога, накатилась удушливая волна холодка, в котором смешались несколько запахов: лекарств, нафталина, лежалого волглого белья и еще чего-то такого, чему может быть только одно название — старость.

Дежурная по пансионату, сидевшая у столика при входе в холл, номер комнаты и этаж, где живет Волжанская, назвала, даже не глядя в журнал, лежавший перед ней.

— А Николай Самсонович Кораблинов? — слегка склонившись над столиком, спросил Бояринов.

Дежурная (по виду ей было уже далеко за семьдесят), закатив под лоб выцветшие глаза, усиленно старалась что-то вспомнить, но, так и не вспомнив, принялась лихорадочно листать дрожащими пальцами замусоленный журнал.

— Как же, как же… Николая Самсоновича у нас знают все. Это всеобщий любимец, — как бы успокаивая посетителя, проговорила дрожавшим голосом дежурная. — Раньше он жил на шестом этаже, а весной его перевели… а вот на какой этаж — сейчас посмотрим. — Указательный палец, которым дежурная водила по списку жильцов, выискивая фамилию Кораблинова, старчески колыхался. — А!.. Вот он!.. Тоже девятый этаж, сто седьмая комната. Это прямо рядом с холлом. Как выйдите из лифта, так сразу же по коридору направо.

Бояринов поблагодарил дежурную и, отыскав глазами лифт, подошел к нему, нажал кнопку вызова. Огляделся. Все вроде бы было так, как и бывает зачастую в общественных местах: на стенах висели картины репродукций в дешевых рамах, у гардероба поблескивало оконным отражением зеркало, в углу холла в огромной дубовой кадке с кованными обручами тускло зеленела широколистная старая пальма. «Тоже старая… Тоже отживает свой век. Вон сколько желтых листьев», — подумал Бояринов. Рядом с зеркалом, на видном месте, в рамочке висел лист ватмана, на нем печатными красными буквами был написан распорядок дня, из которого Бояринов узнал, что завтрак, обед и ужин у жильцов пансионата проходит в две очереди — на каждую по 40 минут.

Бояринов взглянул на часы. «Начинает обед первая очередь», — подумал он и, войдя в просторный лифт, нажал кнопку девятого этажа, на котором, как сообщила дежурная, жили Волжанская и Кораблинов. К удивлению его лифт остановился на втором этаже. А когда сама собой раскрылась дверь, он даже попятился: перед лифтом, на лестничной площадке, стояла толпа «божьих одуванчиков» — так звали в театре престарелых стариков и старух. Причем, в руках каждого что-нибудь да было: у кого баночка с вареньем, у кого с грибками, у кого бутылка кефира, у кого пузырек с микстурой…

В лифт, как-то по особенному оберегая друг друга, стараясь не толкнуть и не задеть локтем соседа, вошли пять человек: четыре старушки и высокий худой старик. Запах, который пахнул на Бояринова еще в холле, усилился. Он медленно и глубоко вздохнул полной грудью, чувствуя недостаток кислорода.

С костлявых плеч старика мешковато свисал выцветший вельветовый пиджак. Зеленые очки делали выражение его лица непроницаемым. Высокий лоб, впалые щеки, на которых морщины делали кожу чем-то похожей на слежавшиеся сыромятные ремни; опущенные углы рта выражали собой печать страданий и болезней.