Иван Лазутин - Последний этаж

— В конце августа? — Взгляд ее упал на фотографию, висевшую у овального зеркала, мягко подсвеченную зажженным бра.

— К сожалению, не могу. В конце августа генерал, что руководит всеми колониями страны, в порядке исключения, разрешил мне внеочередное свидание с сыном. Я очень жду этой встречи. Мы будем целых три дня. Я так долго и с таким трудом добивалась этого разрешения.

Бояринов, уже стоя за порогом на лестничной площадке, прижал ладони к груди.

— Спасибо вам, Светлана Петровна, за нашу дружескую беседу. Считайте, что Леонид Бояринов ваш искренний и верный друг.

Спускаясь на лифте, Бояринов только теперь вспомнил о цели своего визита к дочери покойной актрисы Жемчужиной. Печальный рассказ матери о своем неутешном горе, о несчастной судьбе ее младшего сына на какое-то время накатился тяжелой холодной волной на все его азартные хлопоты в поисках косы, которая последние три недели не давала ему покоя.

И тут же вспомнились первые строки романа «Анна Каренина», за чтение которого Бояринова принимался уже третий раз, и всякий раз, с годами, открывал для себя все новые и новые кладези мыслей и откровений. Уже в начальной фразе романа великий художник и мудрец сумел обобщить многовековой опыт человеческой жизни и, как сгусток, спрессовать его в формуле, выраженной в простых словах. Эти слова Бояринов помнил наизусть. Закрыв за собой дверь лифта, он нашептывал их про себя: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по своему». Вот она, семья… Вот вам толстовский пример. Сама Светлана Петровна — известный искусствовед, специалист по античному периоду; дочь замужем за дипломатом и, как видно, устроилась в жизни благополучно; старший сын — кандидат наук, пишет докторскую диссертацию, фанатично преданный своему делу океанолог; а младший — за колючей проволокой, опозоренный, лишенный самого дорогого в жизни — свободы, оторван от семьи, от друзей, от родного города… И на многие годы. Каково это сердцу матери?..

Бояринов переулком вышел на Арбат, который в этот час и в этот день — суббота — был особенно оживленным, разноликий и разноязыкий поток прохожих в цветных одеждах напоминал собой калейдоскоп, в котором разноцветные кристаллы потеряли свой четкий симметричный рисунок и напоминали собой хаос цвета и перемещений. В глазах стояла фотография младшего сына Светланы Петровны, его печальная виноватая улыбка, в которой теперь Бояринову просматривалась печать необратимого трагического рока.

Только теперь Бояринов вспомнил, что через полчаса начнется репетиция «Трех сестер». Спектакль в этом театральном сезоне не играли давно, а поэтому режиссер решил освежить некоторые эпизоды и мизансцены. Вот уже тридцать четвертый раз Бояринов выйдет на сцену в роли честнейшего русского офицера-артиллериста с немецкой фамилией. О том, что Стрельников в роли Тузенбаха когда-то потрясал московскую публику, Бояринов знал. Рассказы о его исполнении этой роли, сплетаясь в легенду, передавались от одного театрального поколения к другому. Знал также Бояринов и то, что великая Ермолова, видя страдания страстно влюбленного в жизнь и в Ирину офицера-неудачника, не стыдилась своих слез, когда Тузенбах при замершем зрительном зале обращался к Ирине со словами, в которых исповедовалась сама душа: «У меня страстная жажда жизни, борьбы, труда, и эта жажда в душе слилась с любовью к вам, Ирина, и, как нарочно, вы прекрасны, и жизнь мне кажется прекрасной». Сцена, где Тузенбах, твердо решивший уйти из жизни, прощается с Ириной, заставила зрительный зал плакать.

И вот он, Бояринов, в этой сложной роли, в которой для того, чтобы донырнуть до ее предельной глубины, нужен не только актерский талант, нужна еще и сильная душа. И еще нужно что-то такое… А вот что? — он пока не знал. Бояринову тоже аплодировали почти после каждой картины: в мизансцене, где он прощался с Ириной, в зрительном зале кое-кто подносил к глазам платок, потом ему подносили цветы, писали о его удачной игре в театральных рецензиях, но подспудно, оставаясь один на один со своей совестью, Бояринов скорее чувствовал, чем понимал, что у него никогда не хватит ни силы, ни дыхания достигнуть в роли Тузенбаха той глубины, которая была по плечу мятежной натуре Стрельникова. И это его угнетало.

Перед началом спектакля Бояринов зашел в гримуборную Лисогоровой. Татьяна Сергеевна, сидя перед зеркалом, накладывала на лицо грим.