Андре Жид - Страницы из дневника

Эм и m-ll Z. говорят о больницах, о безобразных тамошних злоупотреблениях, о скверной кормежке больных, о беззакониях, кумовстве и шантаже, которому подчас подвергаются несчастные больные со стороны сиделок. Однако раскрыть эти преступления значит -- сыграть на руку "левым". И об этом помалкивают. И когда встречаешь в народе ужас перед больницей, он кажется -- увы! -- больше чем справедливым.

Помню, однажды я захотел навестить свою племянницу незадолго до ее конца, нанял авто.

о- На улицу Буало, в лечебницу, -- приказал я шоферу.

Тот спрашивает:

-- Какой номер?

-- Не знаю. Вы сами должны знать. Это -- частная лечебница.

Тогда, повернувшись ко мне, он сказал, и в голосе его слышалось все: ненависть, презрение, насмешка, горечь.

-- Мы знаем только Ларибуазьер*.

_______________

* Казенная парижская больница имени жертвователя графа Ларибуазьера. (Прим. перев.) _______________

Это невинное слово, произнесенное по-деревенски, нараспев, прозвучало похоронным звоном.

-- Да полно, -- ответил я ему, -- сдохнуть везде одинаково можно: что в частной больнице, что в государственной...

Но его восклицания у меня по спине мурашки забегали.

М. Н. очень умен; чувствуется, что проблемы свои он подобрал по дороге. Он их не выносил и не родил в муках.

Мне стоит большого усилия убедить себя, что я теперь в возрасте тех, кто казался мне дряхлым, когда я был молодым.

О кровосмесительном характере теорий Барреса. По его мнению, нельзя, невозможно любить людей иной крови.

Баррес (я читаю теперь с ожесточенной усидчивостью второй том его "Дневников"), видимо, обеспокоен тем, что отец Шопена происходит из Нанта. (Я писал об этом несколько страниц; нужно их только найти и доразвить.) Он отмечает факт, чтобы тотчас о нем забыть. Как он ловко сам себя изобличает! То же самое и о Клоде Желэ, великом лотарингце*.

_______________

* Французский живописец Желэ, подписывающийся Клод Лоррэн, т. е. Клод из Лотарингии. (Прим. перев.) _______________

Упорство, с каким он отстаивает абсурд, -- вот что, может быть, больше всего и трогает в Барресе.

Но чтобы лианообразная мысль его могла вытянуться ей необходима подпорка.

"... закон человеческого производства. Мы знаем, что энергия индивидуума есть не что иное, как сумма душ его покойников, и что она получается только благодаря непрерывности земного влияния" (стр. 93).

И наивно добавляет:

"Вот где одна из основных идей, почти достаточных для оплодотворения ума, так часто возможно их применение". И действительно, вся работа его мысли заключалась в применении этой теории к отдельным случаям.

Нельзя твердо сказать, что эта теория ошибочна, но, как все теории, она, по прошествии определенного времени и сыграв раз навсегда определенную роль в прогрессе человечества, станет располагать к праздности и всячески тормозить его дальнейшее развитие.

И вдруг -- поразительное признание (стр. 192):

"Лотарингия -- могу ли я сказать со всей искренностью, что я ее люблю?...*

_______________

* Что он, действительно любит, так это Толедо, Венецию, Константинополь, Азию. (Прим. авт.) _______________

Но она проникает в не принадлежащую ей жизнь мою и, может быть, завладевает ею. Не знаю, люблю ли я ее; но, войдя в мое существо через страдание, она стала одной из причин моего развития".

Лучше не скажешь. Он проявил здесь исключительную проницательность. И далее -- на стр. 215:

"Моя любовь к Лотарингии досталась мне нелегко. В Лотарингии масштабы всегда ограничены (стр. 190). В десять, двадцать, тридцать лет я чувствовал себя так, как в ссылке. Я не переставал мечтать о Востоке. Мне всегда Казалось, что в этих краях я люблю лишь землю мертвецов, кладбище, сновидения, места призраков, тайны и т. д."

И еще (стр.237): "Вначале она мне не нравилась. Я полюбил ее, лишь поняв, что и у нее есть мертвецы". Как будто их нет в каждой стране! "Затем это ответ на вопрос: чего ради?" (стр. 238).

Необходимость искусственно подогревать интерес к ложному образу рождается у Барреса из глубокого сознания собственного оскудения. У него не встретишь реальной насущной проблемы. Ему нужно изобретать; без выдумки ему нечего было бы сказать. Отсюда -- острое ощущение небытия, пустоты, смерти; потребность "довольствоваться малым" (стр. 236).

Перечел с глубокой радостью первую книгу "Wahrheit und Dichtung"* по-немецки. Попробовал в шестой или седьмой раз (по меньшей мере) осилить "Also sprach Zaratustra"**. Немыслимо. Я не выношу тона этой книги. И мой восторг перед ницше не заставит меня претерпеть до конца этот тон. В конце концов мне кажется, что он перестарался: книга ничего не прибавляет к его славе. Я постоянно чувствую в нем зависть к Христу; назойливое желание дать миру книгу, равную Евангелию. Если "Так говорил Заратустра" и более известна, чем все остальные книги Ницше, то это только потому, что это, в сущности, роман. Но в силу этого она может удовлетворить вкусы самого низшего разряда читателей, -- для тех, кому еще необходим миф. А я... как раз люблю Ницше за его ненависть к вымыслу.