Мариам Юзефовская - Разлад

Жуткий леденящий холод пополз по его телу. Он захватывал в свои безжалостные прочные тиски голову, шею, плечи. Медленно стекал к ногам. Будто громадная рука не торопясь погружала его в прорубь. И сердце зашлось от страха: «Значит, отец – враг». Ни на минуту не усомнился. Тотчас поверил. И в тот же миг почувствовал себя смятым, раздавленным. Казалось, чей-то гигантский каблук пригвоздил его к булыжной мостовой. Растоптал, размазал внутренности. Вялые, холодные, как дождевые черви, мысли шевелились в мозгу. – «Сам виноват. Сам. Давно нужно было прийти с повинной и всё рассказать». А память услужливо подбрасывала то узелок под стрехой, то тихое злобное «Тарибине».

Он ненароком прикоснулся к холодной коже портфеля, и острая, почти физическая боль обожгла его: «Если меня… – У него не достало сил даже мысленно произнести это жуткое, зловещее слово. И он скомкал, смял его в своем сознании. – То портфель опять попадет туда же, под прилавок». Внезапно словно пронзило: «А ведь это улика! Вещь-то заграничная». Дикий страх охватил его. Тихо, стараясь ни единым шорохом не привлекать к себе внимание следователя, он снял портфель с колен, поставил на пол. Начал ногой его запихивать под стул. Следователь оторвался от бумаг. Вскинул белобрысую с залысинами голову. Бросил на Можейко по-ястребиному зоркий взгляд.

Отпустили только перед рассветом.

Бежал, крадучись словно вор, по спящему городу. Подальше, подальше от этого страшного дома с колоннами. Остановился у какого-то забора на самой окраине, хватал ртом воздух как рыба, выброшенная на песок. Запах сирени, припорошенный уличной пылью ударил ему в лёгкие. Внезапно тугая волна рвоты взорвала его внутренности. Будто чужая, холодная сила выворачивала его наизнанку. Ощупывал, осматривал каждый уголок беззащитного тела. Он долго не мог прийти в себя. Цеплялся за шершавые жерди, отирал холодный пот, выступавший на лбу бисером…

С той поры возненавидел этот приторный сладкий запах сирени. И здесь, вокруг дома, всю вырубил до единого куста. Даже молодые побеги выкорчевал за забором. Чтобы и близко этого духа не было.

Антон Петрович скорбно усмехнулся: «Эх, Антанай! Поверил. И отца ни за что ни про что клял на чем свет стоит. Верно, не раз в гробу его кости перевернулись». Через год случайно узнал, что отец уже давно умер. И стыдно сказать – обрадовался. «К лучшему. Надёжней. Ни за кого ответ держать не нужно». Ему вдруг до слез стало жаль себя. Бездомного, насмерть испуганного, в потертой холщевой толстовке.

Первое время от каждого стука вскидывался. От каждой машины шарахался. Когда слышал позади себя шуршание шин по булыжной мостовой – тотчас замирал. Вжимался в стену ближайшего дома. В душе был твёрдо уверен – обречен. И даже назначил для себя срок ареста — сентябрь. Отчего сентябрь, и сам понять не мог. Но с каждым днем уходящего лета как-то скукоживался, оседал. И даже седина на висках стала пробиваться. Ни с кем своими страхами не делился. Все переживал молча. В себе. Миновала осень, зима. И будто успокоился. А после уверовал – пронесло. Но для себя решил твердо. «Зря, без причины не хватают. Нет дыма без огня. Вот со мной же в конце концов разобрались. Значит, есть справедливость. А то, что многие твердят: «невиновен» – ерунда. Может, сам и невиновен, а родственники – контра…»

Можейко задумался: «Конечно, в ту пору не понимал всей глубины вопроса. Но суть ухватил верно. Ясное дело, чуть ли не каждый второй был вражиной. Страшно подумать, сколько семей раскололось. Сколько нажитого добра потеряли. А своё, кровное так просто не отдают. – И вдруг промелькнула отчетливая мысль: – Вот если этот дом у тебя завтра захотят отобрать. Как ты тогда?» – Он весь напрягся, напружинился, будто и впрямь там, за глухим забором, стояли люди, которые могли отобрать его дом. Неожиданно для самого себя прохрипел с ненавистью: «Пусть только попробуют, – но тут же стало неловко за эту вспышку, – чего вскинулся как сторожевой пёс? Как- нибудь выкрутишься. Не впервой. Голова на плечах есть, интуицией Б-г не обидел, кое-какие связи сохранились – все при тебе. Этого отобрать не могут. А умения тебе не занимать. Фактически сам всю жизнь торил себе дорогу. Конечно, повезло, не без этого. Но, даже имея сучок под ногой, не каждый на вершину полезет. Иной так всю жизнь и простоит на одном месте, пока ветка под ним не обломится. Ты-то не из таких».

В сорок четвертом году опять всплыла эта история с литовством. Жил в том же городе. Только работал уже не в типографии, а на заводе, «Красный инструментальщик». Перевели для укрепления руководства. О том, что случилось той майской ночью, старался не вспоминать. Было и быльём поросло. Дом с колоннами десятой дорогой обходил. С людьми из этого ведомства нет-нет да и сталкивался. По роду службы приходилось. И всегда старался лишнего слова не обронить, лишнего взгляда не бросить. Но уж, видно, чему бывать, того не миновать.