Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

– А вы, оказывается, златоуст, – мать насмешливо взглянула на Илью. – И потом, какая судьба? О чем вы? Она пренебрежительно поморщилась. – Разве нет закономерности в развитии общества? Разве это не предопределено законами развития?

– Я думаю, многое зависит от случая, от личности, стоящей во главе общества, – хмуро ответил ей Илья. Чувствовалось, что не рад этому разговору, не знает, как его прекратить.

– Погодите, погодите, – внезапно загорелась мать, – ваши взгляды, по-моему, несколько… Э-э… Странные. Что же получается, что народ не хочет воспринимать новые идеи, даже если они отвечают его интересам?

Илья пожал плечами:

– Мне кажется, не все так просто. На словах, может, и воспринимает, но в быту и в поведении еще долго руководствуется старыми догмами.

– Это просто ваши домыслы, – недобро усмехнулась мать.

– Домыслы? – Вспыхнул Илья. – А как вы истолкуете такой факт? Четырнадцатого декабря братья Бестужевы пошли в казармы Московского полка, чтобы вывести солдат на Сенатскую площадь. И вот на клич: «Да здравствует конституция! Долой самодержавие, крепостничество и рекрутчину», – строй вздрогнул, но с места не сдвинулся. Вы понимаете, что значило для этих людей, отданных на двадцать пять лет в неволю, слово «рекрутчина»? Но ни один не сделал шага вперед. Лишь кто-то угрюмо спросил: «Что это за конституция?». И тогда в ход идет ложь во спасение. «Жена Константина», – бросил один из офицеров. «Ура великому князю, цесаревичу Константину!» – Выкрикнул штабс-капитан Михаил Бестужев. И полк рота за ротой двинулся из казарм на площадь.

– Ну и какие вы из этого делаете выводы? – Холодно процедила она.

– Солдат хотели использовать просто как рычаг для взлома старого порядка! – Уже горячась, почти выкрикнул Илья. – Конечно, народ всегда инстинктивно чувствует этот обман. И потому цепляется за старое. То есть – чуть-чуть подправить, чуть-чуть подлатать – там, где видно, что прохудилось. Но ни в коем случае не ломать до основания. Потому что – как оно там будет – неизвестно.

– Если быть до конца последовательным, – сурово сказала мать, – вы должны отрицать возможность революционных процессов в сознании. – Она говорила медленно, взвешивая каждое слово. Казалось, будто идет по тонкой жердочке, над пропастью. – Надеюсь, вы понимаете, что влечет за собой подобное утверждение? – Многозначительно спросила она, и Окте почему-то стало зябко.

– Погодите, – попыталась было она прервать их беседу. Но увидела, что поздно. Илью уже понесло, словно с крутого обрыва.

– Отрицаю и не скрываю этого, – запальчиво сказал он и вздернул подбородок. – Народ – это не охапка хвороста для костра революции. Народовольцы тоже считали, что Стенек Разиных и Емелек Пугачевых в России через одного. Только громко свистни по-разбойничьи в два пальца – тотчас поднимутся. А что услышали в ответ? «Не нами это началось, не нами кончится». И в этом есть биологическая мудрость. Ибо понимают свое предназначение в сохранении потомства. Любой бунт – это жертвы. А во имя чего? Смутных, неясных выгод. Да и потом уверены, что в конечном счете обманут, обведут вокруг пальца. И потому – бунт – это крайнее средство, когда иного пути нет.

– Значит, народ не желает революций? – Зло прищурилась мать и закурила. – По-моему, вы не отдаете себе отчета в том, как далеко зашли в своих заблуждениях. – Она бросила спичку мимо пепельницы и стала ходить по комнате, то и дело стряхивая пепел.

– Господи, о чем вы толкуете. – Окте, наконец, удалось ворваться в этот опасный разговор, больше похожий на поединок. Она подбежала к матери, дернула за рукав. – Ведь Илью спасать нужно. Спасать. А вы здесь турусы на колесах развели.

– Прости, дочь, – с плохо затаенной ненавистью отрезала Елизавета Александровна, – тот, кто садится в дырявую лодку и пускается в путь – должен рассчитывать только на свои силы. Тем более, – она повернулась к Илье и резко отчеканила, – что путь ваш считаю неверным и гибельным. Пока не поздно, опомнитесь. А ты, – бросила она Окте, – идешь на поводу. Ты ослеплена.

Когда мать ушла, они долго сидели молча. Потом Октя подошла, села к Илье на колени. Он обнял ее, притянул к себе. Неожиданно передразнил мать: «Ты ослеплена, дочь моя!». И это вышло так похоже, что они оба рассмеялись.

И уже в постели, крепко прижимая к себе Октю, шепнул ей на ухо: «Ты ослеплена, дочь моя!». Они расхохотались. Так и уснули с улыбкой на губах.

В полночь проснулись. Одновременно, по команде Ильи, повернулись на другой бок и опять рассмеялись. Кушетка была такая узкая, что они помещались на ней только лежа на боку и тесно прижавшись друг к другу. Жизнь в это мгновение показалась ей простой, ясной и такой легкой, как птичье перышко.