Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

– Прикуси язык, – вполголоса отрезал Костя и, недобро прищурившись, добавил, – играешь с огнем. Это может плохо кончиться.

– Боишься за меня или за свою карьеру? – Язвительно усмехнулся Илья.

Октя заметалась между ними:

– Ребята, что вы? Что вы? – Дрожащими руками нарезала хлеб, раскладывала по тарелкам картошку.

Некоторое время в комнате царило тягостное, опасное молчание. Лишь изредка тонко звякала вилка или скрипел о тарелку нож. Внезапно Илья с болью выкрикнул:

– Это урок для всех! Каждого это ждет. Каждого, кто осмелится выступить.

Костя, точно не слыша его, безмятежно, с видимым удовольствием похрустывал свежим огурцом. И тут – где-то в глубине коридора затренькал звонок. Октя в испуге метнулась к двери. «Мать пришла», – этот страх жил в ней, не утихая ни на секунду. Оставаясь ночевать в мезонинчике, коротко оповещала: «Я буду у Лели». Была такая Леля – ни рыба ни мясо. Толстая, анемичная. Считалось, что они подруги. Понимала – мать знает все доподлинно, но все равно врала. И потому с ужасом ждала того дня, когда мать поднимется по крутым скрипучим ступеням в мезонинчик.

Она долго возилась с замком, наконец – открыла дверь. На пороге стоял молодой мужчина. И тотчас Костя мягко оттеснил ее в комнату: «Иди, это ко мне». Через минуту он молча начал собирать чемоданчик, стоящий всегда наготове в углу комнаты.

– Еду в командировку на месяц, – спокойно, словно ничего не случилось, сообщил, обращаясь к Окте. – Хозяйничай здесь да присматривай за ним в оба, – он кивнул в сторону Ильи, – не то, гляди, наломает дров. Это такой товарищ – за ним глаз да глаз нужен. – Он посмотрел на часы, и сразу же внизу просигналила машина. Уже в дверях бросил Илье, – это ты верно сказал – урок. Так что делай отсюда выводы. И кончай умничать. До добра это не доведет.

В этот вечер Илья долго не мог уснуть. И когда Октя попробовала было приласкаться к нему, он отстранился, со злобой в голосе закричал:

– Неужели ты не понимаешь, что произошло? Ведь это жуткая, непоправимая ошибка. Это конец! Теперь все откатится назад. И не на год, два – на десятилетия. Как же жить дальше? Опять молча тянуть лямку раба?

– Что ты? Что с тобой? – В испуге залепетала Октя. И робко погладила его по плечу. Он резко отбросил ее руку, повернулся лицом к стене.

Утром, проснувшись чуть свет, она долго вглядывалась в его лицо, в насупленные даже во сне брови, в горестно сжатые губы. «Что его мучает? Что гложет все время? – С тревогой думала. – Неужели ему мало нашей любви?». И когда заметила, что он уже не спит, собравшись с духом, выпалила:

– Илья, скажи, что нужно тебе для счастья?

Он безучастно молчал, уставившись в потолок. Октя скользнула рукой по его груди, лаская золотистые завитки волос. Он резко отстранился, взял ее за подбородок и заглянул прямо в глаза:

– Ты хочешь меня понять? – Она робко кивнула. – Тогда ответь мне, что двигало декабристами? Ведь жертвовали всем: богатством, положением в обществе, семьей, любимыми женщинами. И все это ради тех темных забитых мужиков, баб, солдат, кого толком не знали и не понимали.

Она заученно пробормотала:

– Патриотизм, – и, почувствовав всю фальшь этого затертого слова, покраснела. Илья невесело рассмеялся:

– Когда ты наконец научишься думать? – И вдруг с яростью, – неужели не можешь понять? Наступает такой миг, когда человек внезапно осознает, что познал истину. Это – как озарение. И ему больно, что другие не видят и не знают этой истины. Что-то вселяется в него, жжет и не дает покоя – ни днем, ни ночью. Теперь он уже не принадлежит себе. Это становится смыслом его жизни.

– А любовь? – Прошептала Октя, чуть не плача.

Он умолк. Потом прижал ее к себе. Уткнувшись лбом в ее плечо, тихо сказал:

– Прости меня.

Стояли первые дни лета. Где-то далеко на юге прогрохотали в послеполуденном зное по городским мостовым гусеницы танков. И грянули, точно летний гром, выстрелы. На улицы посыпались с сухим треском зеркальные стекла витрин – гордость и роскошь столицы былой казацкой вольницы. Раненых не принимала ни одна больница города. Глухая молва об этом прокатилась от края и до края, хотя дикторы в эти дни взахлеб толковали лишь о видах на урожай и раннем сенокосе.

Поздней осенью Октя внезапно обнаружила, что у Ильи появились новые друзья, с которыми он ее не знакомил. Тогда же начались его отлучки, исчезновения. Она мучилась, шалея и теряя голову от ревности. В дни, когда он пропадал неизвестно где – тихонько, чтоб не слышала мать, поскуливала в подушку. Иногда, проснувшись ночью от неясной мучительной тревоги, твердо решала: «Все! Конец! Сколько же можно унижаться, навязываться». Утром, входя в аудиторию, норовила обминуть его, проскользнуть незамеченной. Боялась встречаться с ним даже взглядом. Но он словно сторожил ее. Стоило переступить порог, как окликал, чуть ли не насильно усаживал рядом. А после – незаметно, тайком тесно прижимался к ее бедру. Она пламенела от стыда и приливов желания. Мысли ее путались, мешались. Ни о какой учебе не могло быть и речи. Думы были лишь об одном: «Что с ним происходит?». А после лекций он мог опять, ни слова не сказав, улизнуть. Однажды, собравшись с духом, решилась пойти к нему. «В конце концов – объяснимся раз и навсегда», – накручивала она себя по дороге. Но чем ближе был его дом, тем все больше терялась и робела. Дойдя до знакомого угла, перешла на другую сторону. Долго смотрела на занавешенное окно, топталась, меся озябшими ногами талый грязный истоптанный снег. Наконец решилась, поднялась наверх. Дверь ей открыл Илья: