Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

— Что вам от нее нужно? Она еще ребенок, не смейте подходить к моей дочери! — хрипло, с угрозой сказала Зоя Петровна, обернувшись в сторону Шульца, и до-бавила, точно припечатала: — Запрещаю.

Симочка, глядя на мать горящими взрослой женской ненавистью глазами, выкрикнула: «Ненавижу тебя!». И убежала вглубь парка.

— Я приехал попрощаться, — невнятно сказал Шульц и, сгорбившись, пошел к чугунным воротам.

Оттуда начиналась улица, упирающаяся в остов кафедрального собора.

Прожив в этом городе не один десяток лет, Зоя Петровна, как и в первые годы, едва заходила речь о коренных жителях, умолкала и поджимала губы, пытаясь скрыть стойкую неприязнь, граничащую с заскорузлой тяжелой ненавистью. Да и сам город, прильнувший к берегу Балтийского моря, зажатый между Польшей и Литвой, так и остался ей чужим. С первого дня все здесь казалось враждебным: угрюмая ратуша на площади, островерхие красного кирпича кирхи, поросшие травой крепостные стены, река, разрезающая город, словно нож двумя своими рукавами. Ко всему прочему город часто окутывали белесые густые туманы, медленно, словно исподтишка, наползающие с моря. Но больше всего ей непереносимо было видеть уцелевших немцев. Будь ее воля, она бы тотчас развернулась и уехала куда глаза глядят.

В этот город ее занес случай.

Не впейся Симочка в эшелоне голодным взглядом в кусок хлеба, который солдатик, возвращавшийся из госпиталя на фронт, уже подносил ко рту, быть может, жизнь повернулась по-другому. Но она застыла, как зачарованная, уставясь на него своими громадными зелеными глазищами. И солдатик дрогнул. Отломил ей краюшку. Начал расспрашивать тебя, куда едешь, к кому. Ты, заикаясь, пятое через десятое стала говорить про дом, в котором поселились чужие люди…

…В первые дни войны приехал Марк.

Сам собрал твои вещи, туда же уложил пеленки и одеяльце для малыша, который вот-вот должен был появиться, и усадил тебя в кабину грузовика. Насчет того, что уехала, не было ни тени сомнения. Кто же знал, что все пути уже отрезаны и через неделю ты, едва живая, вернешься назад…

А в 44-м, как только долетит слух, что город освободили, тебя снова потянет домой, как подыхающего зверя тянет в его логово. Ты едва волочила ноги и была вроде как не в себе. А Симочка в свои три года могла лишь ползать и мычать, подергивая головкой.

За месяц вы дотащились до Суконного переулка. Отсюда до дома оставалось всего ничего. Ковыляя, повернула за угол и увидела дощатый забор, резные наличники на окнах, давно не крашенные, облупившиеся ставни. Приоткрыла калитку. Во дворе женщина, накинув на голову мешковину, поспешно снимала развешанное на веревках белье. И только тут ты заметила, что с неба сыплет мелкая морось.

Из глубины будки залаял пес. «Иди отсюда, иди. Самим жрать нечего! — закричала женщина. — Иди, а то собаку спущу», — пригрозила она. «Это мой дом», — прохрипела ты.

На крыльцо вышел коренастый мужчина в брезентовом плаще. «Тебе кого?» — хмуро спросил он. Прикрикнув на пса, поманил под навес, где раньше была поленница. Клацая зубами и прижимая к себе плачущую от испуга Симочку, ты начала бессвязно бормотать про дом, про мужа-фронтовика. «Как фамилия?» — коротко спросил он. «Гутман». «Ты ейный документ погляди», — зло крикнула женщина. «Нет у меня документов», — призналась ты. «Стой здесь!» — приказал мужчина и скрылся в доме. Вскоре вышел с узелком в руке. «На работу опаздываю. Давай быстрей», — приказал он. Затем выхватил у тебя из рук Симочку и пошел быстрым шагом.

Ты взвыла как сука, у которой отняли щенка. Кинулась вдогонку. Он не останавливаясь, на ходу тебе втолковывал, что лучше подобру-поздорову ехать куда подальше, где тебя не знают. «Потому что тут жизни вам, явреям, тапер не будет. Ты ж одна. Хто табя оборонит? Ни родни, ни мужа». Симочка, извиваясь и царапаясь, рвалась у него из рук. Он с силой тряхнул ее и строго прикрикнул.

Вы добежали до вокзала. На путях стоял эшелон, готовый к отправке. Он подошел к вохровцу, уже взобравшемуся на подножку: «Браток, прихвати сноху с дитем. Ей в сторону Гродно. Только ты за ей приглядывай. Муж погиб. Так она немного того с горя. Возьми за труды, — и вынул из-за пазухи бутылку мутноватой жидкости, заткнутую тряпицей, — не сумневайся. Сам гнал», — и передал с рук на руки Симочку. Затем подсадил тебя, сунул в руки узелок. Поезд тронулся. Ты опустилась на пол, начала укачивать плачущую Симочку, вяло думая о том, что на мужчине был надет брезентовый плащ Марка. И ошибки тут быть не может. Сама кроила и строчила на мамином «Зингере» перед войной.