Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Однако, пока раздумывала, взвешивала, над нами обоими нависла угроза исключения. Узнав это, он ничуть не встревожился, выражение его лица как всегда оставалось благодушно-беспечным. За его спиной были: папа — главный бухгалтер рынка, Бессарабия с ее тучной землей, садами и виноградниками, а главное — любящая его до беспамятства и всепрощающая еврейская мама. За моей — два пенсионера Аврам с Шошаной и суровая Литва. И тут меня охватил панический страх перед замаячившим предо мной видением: позорным возвращением в семейное гнездовище Голей. Я знала наперед, что за этим последует: переполох, слезы Шошаны, а затем мое стремительное погружение в тихое болото их жизни. Исключение из института напрочь отсекало Москву, а вместе с ней и мою независимость. Вот тогда я, решительно освободившись от всего, что могло стеснять мою свободу, вернулась в общежитие и нырнула с головой в тишину и сосредоточенность библиотек и лабораторий. Конечно, однокурсники кружились вокруг меня. Я никогда не ставила знака равенства между обетами безбрачия и целомудрия. Однако теперь для меня это были всего лишь игры. Учеба упорно оттирала мужчин на обочину моей жизни, не считая Зямы, от которого я получала письма каждую неделю. Изредка я отвечала ему. Мы оба делали вид, что между нами ничего не было. Ни полутемного ночного вагона, мчащего нас в Москву. Ни тамбура, где мы стояли, прильнув к окну. Ни Зяминых слов: «Береничка, ты моя любовь. Я знаю, это на всю жизнь». Ни грубой проводницы, промчавшейся мимо нас с фонарем и крикнувшей в тишине вагона: «Спать идите, полуночники. Рано в любовь-то играть! Выучитесь вначале». И мы, смущенные, безропотно улеглись на свои боковые полки. Я — на нижнюю, он на верхнюю. Через три недели Зяма, не пройдя по конкурсу, возвращался тем же поездом домой. И я на вокзале, провожая его, поцеловала в губы. Но это был поцелуй жалости, а не страсти.

Зяма всегда в моих глазах был всего лишь одним из семейства Голей. Пусть самым умным и мудрым среди них. Но один из них.

На третьем курсе мои мечты устремились в подмосковный Дубровск, где над сосновым лесом и березовыми рощами высилось около сотни многоэтажек. А в центре города, в окружении сквера и бьющих в небо фонтанов, возвышалось величественное здание-корабль, вмещавшее в себя несколько кинозалов, библиотеку, зал выставок, кафе-читальню и клуб. Дубровск в ту пору уже успел стать Меккой опальных поэтов и бардов, подпольных джазовых оркестров, самодеятельных студенческих театров, непризнанных гениев-художиков и кичливых кинорежиссеров. Они устремлялись сюда толпами, точно паломники. А на окраине города, ближе к лесу, сверкали на солнце ярко-синей мозаичной облицовкой пятнадцатиэтажные корпуса производственно-научного комплекса микроэлектроники: три цилиндрические башни и одна прямоугольная, вытянутая в длину на два квартала. Местное население звало эти корпуса по свойски-снисходительно: «шайбы» и «клюшка»

Я вдохнула этот праздник жизни во время студенческой практики. Но этот скупой глоток оказался достаточным, чтобы возжелать и загореться идеей, облачившись в белый лабораторный халат, стать соучастницей чудес науки. К этому времени, убедившись, что Аврам прав — слова лгут, стала доверять лишь формулам, расчетам, экспериментам.

В те годы это было поветрие. На смену старым героям в лаптях, кирзовых сапогах, комбинезонах и гимнастерках ломилась молодежь, с белоснежной, словно их халаты, совестью. Мы были уверены в своей чистоте и невиновности — мы не успели запятнать себя прошлым. У нас была своя страна: Дубровск, Дубна, Академгородок и множество почтовых ящиков, рассыпанных щедрой горстью власти от моря и до моря. Это были наши убежища от окружающей действительности и нищеты. Здесь мы чувствовали себя избранными, свободными и независимыми. И наука представлялась нам тем рычагом, который, наконец, превратит утопию в действительность. То, что эта наука, а вместе с ней и мы, станем соучастниками войн и убийств, стыдливо скрывалось властью за фигурой умолчания. Что до молодежи, то какая-то часть об этом не задумывалась, другая — пыталась жить безотчетно, закрыв глаза, но были и преисполненные гордости.

Обретя мечту, я стала вгрызаться в нее с истинно еврейским упорством, цепкостью и изобретательностью. Той самой нации, с которой ничего не хотела иметь общего, но чья кровь текла в моих жилах. Повышенная стипендия, доклады на студенческих конференциях и даже ненавистная мне общественная работа — я старалась не упустить ни малейшего шанса, чтобы обратить свою мечту в действительность. Причем — втайне, ни с кем не советуясь, не делясь своими планами. Но и не прибегая ни к чьему покровительству. К тому времени уже уяснила — за все нужно платить. А у меня кроме самой себя ничего не было. Но в моих глазах это была непомерная плата — в ушах звучало заклинание Аврама: «Шануй себя!»