Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

Второй кофр был забит какими-то бумагами, газетами. Она хотела было свалить все в угол, где лежали уже другие ненужные вещи. Но вдруг из кипы бумаг выскользнул плотный сверток. Что это? Надорвала плотную коричневую бумагу. На пол упала тетрадь в твердом картонном переплете. Октя подняла ее. На блеклой серой обложке застыл салютующий пионер. А внизу мелкими, почти микроскопическими буквами было написано фиолетовыми ученическими чернилами: «Мысли». Она открыла тетрадь. На первом листе неумело, карандашом был нарисован барк с поломанной мачтой и смятыми парусами. Вокруг рисунка, точно рамка, теми же мелкими буквами, что и на обложке, выведено: «Разбитому кораблю попутного ветра не бывает». Октя вглядывалась в эти торопливые крохотные буквы и чувствовала, как краска отливает от ее лица. Она начала лихорадочно листать тетрадь, всматриваясь в бисер изломанных строчек, а сердце катилось и катилось куда-то вниз. Она уже узнала и этот почерк, и эти парусные лодки, барки, которые то и дело рассеянно набрасывались на полях тетрадей во время лекций. Нет, она не могла ошибиться – это были записки Ильи.

И тогда, точно одержимая, начала рыться в этом злосчастном кофре. Перетряхивать каждую бумагу. Каждую газету. На самом дне нашла пожелтевшие, скомканные и поблекшие вышивки. И среди этого выцветшего разноцветья, луговых трав, среди смятых жалких павлиньих хвостов – лежала крохотная человечья головка с широко раскрытыми глазами в ореоле обломанных, кургузых стрекозиных крылышек. Явственно, как когда-то, казалось – сто лет назад, прошелестел где-то рядом тихий голосок Елены Михайловны: «Разве ведомо тебе, зачем ты послан в этот мир?». Окте показалось, что в ее памяти открылась со скрипом крохотная тайная дверца, которую она всю жизнь заставляла всяким хламом, заваливала ненужным тряпьем. И снова выплыл этот весенний день с хрустом тонкой ледяной корочки под ногами – и отрывистый голос Ильи: «Можешь спрятать мои бумаги?», – и чужие руки, поросшие рыжим волосом, и холодный блеск никелированного инструмента. И снова, как тогда, дикая боль пронзила низ живота. Она тихо опустилась на диван. Несколько минут лежала, бессмысленно глядя в потолок с обвалившейся лепниной, где уже с трудом угадывались гирлянды цветов, гроздья винограда. Боль начала потихоньку отступать, отходить куда-то. Мягкий мужской голос из радиоприемника пропел: «Вы можете слушать нас каждый час на волнах…». – «Свобода», – машинально подумала Октя. Взяла тетрадь. Начала вчитываться, выхватывая взглядом отдельные абзацы.

«Михаил Муравьев – в шестнадцать лет участник войны 1812 г. Один из учредителей Союза Благоденствия. Кончил подавлением польского бунта. Какой длинный путь пройден этим человеком – от заговорщика до карателя. На это ушла вся жизнь. Братья Орловы. Михаил – декабрист, Алексей – душитель бунтов, шеф жандармов. Братья Муравьевы. Александр – декабрист, Михаил – душитель бунтов, председатель комиссии по делу Каракозова. Мы с Костей – тоже братья…

Два вражеских стана. Два голоса. Один – бунтарский, пенящийся от ненависти: «Долой!» Другой – полный воинствующего верноподданничества: «Да здравствует!» Побеги от одного корня… Имя которому – рабство. А у народа должен быть твердый голос хозяина, которому ни один правитель не мог бы прекословить. Но у нас не было, нет и пока не предвидится такового. Испокон веков мы на своей родине не хозяева, мы – холуи. Вот и грыземся между собой. Кто – по наущению, из-за подачки, кто – из ложного самолюбия, а кто по слепоте своей.

Во время польского бунта в Варшаве была найдена и опубликована «Уставная грамота Российской империи». Западная губерния по замыслу Александра должна была стать полигоном реформаторства. Я уверен, что шквал перемен зародится там, на Балтике. История – упорный учитель – любит повторять свои уроки. Мы – легкомысленные ее ученики».

Она долго смотрела в потолок, перечеркнутый перегородкой. В приемнике что-то потрескивало. Иногда прорывался, точно сквозь препоны, все тот же мягкий мужской голос. «Уже в ту пору все понимал, – думала она об Илье, – а я – слепец. Всю жизнь прожила так». Внезапно почудилось, что зеленый кошачий глаз приемника ей насмешливо подмигнул. В приемнике в очередной раз что-то щелкнуло, и вкрадчивый голос сказал: «Сегодня в Литве студенты вышли на демонстрацию, чтобы отметить День независимости, день возрождения. С национальными флагами и лозунгами они вышли на центральную площадь столицы. Демонстрация была разогнана. Среди студентов есть раненые. Около пятнадцати человек задержаны». Голос звучал четко, ясно, словно мужчина стоял где-то рядом. Октя испуганно оглянулась. И вдруг ее обожгло: «Альгис. ОНИ схватили его». Она явственно представила, как сына ведут, заломив руки за спину, как толкают в машину. И сердце до краев наполнилось злобой. «ОНИ охотятся за теми, кто мне дорог, без кого не могу жить. Убили Илью-маленького. Отняли Илью-большого и Владаса. Теперь очередь дошла до Альгиса. Я проклята. Но за что? Почему? Что же делать?» Промелькнула трезвая мысль: «Нужно позвонить домой». Она выскочила в коридор. Дрожащими пальцами набрала код города, свой номер. Трубка отозвалась длинными равнодушными гудками. Она еще раз набрала номер, и снова откуда-то издалека донеслись длинные гудки. Октя подошла к рябому зеркалу. Пристально вглядываясь в свое отражение, с яростью прошептала: «Скулишь! Мечешься! Да, ОНИ – охотники. Это их ремесло. Но разве мы не добровольно стали их дичью? Разве не ты сама отдала им на расправу Илью? И вот оно – воздаяние!» Бессильно оперлась о ломберный столик, и он мягко пошатнулся под ее рукой. Несколько секунд пристально смотрела перед собой. Наконец – отважилась, начала набирать номер телефона Владаса.