Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан

– У кого жемчуг мелок, а у кого суп жидок. – Лида тотчас, точно давно ждала этих слов, вспылила:

– Бежать, бежать нужно, а он по митингам шляется.

Права качает. – Казалось, эти грубые слова как-то облегчают ее состояние, утешают ее. Она с яростью повторила, – нужно бежать.

– Бежать? – Ужаснулась Октя. – Куда бежать?

– К черту на рога, только подальше от этих нелюдей. Слышишь? – С горьким злорадством она кивнула на потолок. Сверху доносилась какая-то возня, кто-то истошно закричал, потом засмеялся, и начали громко стучать чем-то тяжелым. – Так каждый вечер. Куда только не жаловались. В домоуправлении сказали: «Не нравится – уезжайте в Россию». Не смей защищать их. Все они такие. Все до одного, – с ожесточением повторила Лида. – И твой муженек бывший того же поля ягода, – она посмотрела Окте прямо в глаза.

– Я пойду, – сказала Октя, с трудом превозмогая внезапно подступившую, давящую на виски боль. Она долго путалась в рукавах пальто под сумрачным взглядом Лиды.

Щелкнул дверной замок, и Николай с разбухшим портфелем в руке вошел в дом. В тусклом свете тесной, узкой прихожей она машинально отметила про себя низкий околышек его нерпичьего треуха.

Октя спешила домой по пустынным улицам. В окнах ее квартиры было по-прежнему темно. Она открыла дверь парадной и на мгновение замерла. На лестничной клетке громко переговаривались соседи. Она хотела было отпрянуть, но дверь, подгоняемая тугой пружиной, мягко подтолкнула ее вперед.

С той поры как Владас ушел из дома, старалась десятой дорогой обминуть соседей. Казалось, что несет на себе несмываемое пятно позора. То и дело чудился тихий злорадный шепоток за спиной. Особенно боялась встреч в лифте, где не убежать, не разойтись. И потому на свой шестой этаж вышагивала пешком, с краткими остановками на лестнице, где стоял устойчивый запах гниения и отходов, извергаемый мусоропроводом. Ти-хонько, стараясь лишний раз не звякнуть ключами, отпирала дверь, на цыпочках норовила прошмыгнуть в квартиру. Она и сейчас хотела проскользнуть незамеченной, но рослый отставник в белых бурках и меховой телогрейке, накинутой на плечи, перегородил ей дорогу:

– Полюбуйтесь! Ваш сын сегодня бросил эту листовку в мой почтовый ящик. Я поймал его на горячем. – Он сунул Окте кургузый мятый листок.

Она машинально скользнула глазами по строчкам: «Люди Литвы! Русские оккупировали нас, обескровили нашу нацию. Наша свобода – это наша борьба! Русские – вон из нашей Родины».

Октя потянула листок к себе. Ей захотелось скомкать его, уничтожить, чтоб и следа не осталось. Но крепкая жилистая рука ловко перехватила ее кисть:

– Нет уж! Извините! Это вещественное доказательство! Я этого так не оставлю.

Октя пристально смотрела на беспрестанно шевелящиеся сизо-багровые ноздри его носа. Почудилось, что они трепещут, словно крылья диковинной бабочки. Внезапно нервный дикий смех начал душить ее. Она круто повернулась, побежала по лестнице.

– Как вы могли это допустить?! – Прокричал ей вслед истеричный женской голос. «Такая же фашистка», – прохрипел с ненавистью отставник.

Едва войдя в квартиру, ринулась в комнату сына. Открыла рывком дверь и отпрянула в страхе. Сталин и Гитлер, стиснувшие друг друга в тесных объятиях, насмешливопристально смотрели на нее со стены. Один – в мундире СС, другой – в кителе со звездой генералиссимуса на погонах. Наискось размашистым почерком сына с петлей вместо буквы «р» было написано: «Они оккупировали Литву». Она замерла, точно в столбняке. Казалось, долго и мучительно что-то обдумывает. В квартире стояла глухая тишина. Только из крана на кухне мерно капала вода. Ломая ногти и обдирая в кровь пальцы, она исступленно срывала со стены жесткий картон. Он упорно не поддавался. Казалось, прирос к стене. Когда, наконец, сорвала, долго с остервенением пыталась разломать на части. Но вскоре обессилела. Внезапно ей почудилось, что тот, в строгом кителе со звездой, заговорщицки подмигнул ей с плаката. Она метнулась на кухню. Схватила старый зазубренный тесак. И дело сдвинулось. Когда увидела перед собой груду картонных обрывков – с облегчением вздохнула. Но ненадолго. Никак не могла решить, куда их девать. «Сжечь», – мелькнуло в сознании. Она аккуратно сложила все в ведро и подожгла. Картон горел плохо, обугливался, чадил. В доме повис сизый дым пожарища. Она открыла окно. Со двора послышался громкий смех и пение. Вышла на балкон, прислушалась. «Мергайте, мергайте, эйк пас маня (девушка, иди ко мне)», – донеслось до нее снизу. Холодная, тупая неприязнь шевельнулась в ней. «Гуляют, празднуют. Теперь они хозяева жизни». И тотчас ужаснулась своим мыслям.