Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

Жалко улыбаясь, он поплёлся в свой угол. Внезапно за окном раздались выстрелы, крики, топот ног.

– Вейзмир (горе мне), – тонко вскрикнул Борух.

«Он просто боится смерти, этот жалкий старик». – Меня передернуло от презрения и гадливости. Я с силой толкнула его под топчан, резко дохнула на коптилку. Нащупала в темноте обрезок трубы и, зажав его в руке, стала у двери.

Мы, тоскующие по праведникам! Мы, толкующие об их деяниях.

Отчего никогда не говорим: «Он здесь, рядом»? А всегда: «Далеко. В другой стороне». Быть может, по слепоте своей?

Я перестала выходить из дома. Лежала целыми днями на топчане, повернувшись лицом к стенке, то выныривая, то вновь проваливаясь в зыбкую дрёму.

Однажды очнулась от слабого шороха за спиной. С трудом повернула голову. И чуть не вскрикнула от испуга. Рядом, разбросавшись во сне, лежал ребёнок. Худая ручонка, сжатая в кулачок, была вскинута вверх. Рыжеватые локоны разметались по тряпью. «Я еще не умерла, а топчан уже заняли», – безучастно подумала и прикрыла глаза. Словно издалека донесся до меня хриплый голос Гутмана:

– Златка! Посмотри на свою дочь!

– Дочь? – вяло, точно во сне, удивилась я.

И вдруг вскинулась, порывисто приподнялась на локте:

– Пусть её заберут отсюда. Здесь нет места. Тут всё занято.

– Но её некому забрать. – Гутман сморщился, как от боли.

По его длинному крючковатому носу поползла тяжелая капля.

Он смахнул её грязным, дрожащим пальцем и хрипло прошептал:

– Немецкие евреи из Гамбурга. Вчера была акция…

– Что мне за дело? – безразлично бросила я и враждебно посмотрела на девочку.

– Животная! – неожиданно тонко всхлипнул Гутман и топнул ногой. – Животная!

Брызжа слюной, он неумело ударил меня по лицу и бессильно заплакал.

– Симкэ, Симэлэ, – слышалось теперь целыми днями с тюфяка, – будешь кушкать? – Завернув что-то в тряпочку, Гутман совал этот узелок в рот девочке. Раздавалось сопение, причмокивание и тихий счастливый смех старика. – А айтыню (гулять)? Девочка хочет айтыню? – Он подхватывал её на руки и подносил к окну.

В один из дней вдруг заметила, что невольно внимательно вслушиваюсь в отзвуки той жизни, что жили эти двое. Однажды тихо спросила:

– Почему Сима?

– По-твоему, твоя мама не достойна того, чтобы девочка носила её имя?

И Гутман окатил меня пренебрежительно-холодным взглядом.

С той поры как в его закутке появилась девочка, он разительно изменился. Казалось, начал новую жизнь. Стоило ей уснуть, как тотчас исчезал. Прибегал взволнованный и запыхавшийся.

– Спит? – спрашивал он, вытягивая худую длинную шею, на цыпочках крадясь к тюфяку.

Этот старик умел добиваться своего. Постепенно возвращаясь к жизни, я начала нянчиться с ребенком. Но безысходность не отступала ни на шаг.

– Зачем всё это, Борух? – однажды спросила, качая девочку на коленях. – Вы же понимаете, что нас ждёт.

– Ай, ты не знаешь Гутмана, ты не знаешь, какой он ловкий, какие дела умеет обделывать. – И лукаво глянул на меня.

А через день пришёл торжественный и важный.

– Причешись, – капризно бросил мне, – посмотри, на кого похожа. Сейчас ты пойдёшь на Огородную, десять. Скажешь: «От Гутмана». Там тебя сфотографируют на паспорт.

– Какой паспорт? О чём вы, Борух? – поразилась я.

– Какой же ещё? Конечно, русской женщины! – небрежно ответил старик и пощекотал девочку заскорузлым пальцем. Та заливисто рассмеялась. Он подхватил её на руки, поднёс ко мне:

– Посмотри, вы обе курносые, голубоглазые. Вылитые шиксы (иноверки). Я обо всем договорился. Вас выведут отсюда и устроят на хуторе. Будете там жить. Есть свинину и запивать её молоком, как делают все хозеры (нечестивцы). Подержи!

Он передал мне ребёнка, сел на топчан и начал сосредоточенно ощупывать полу пальто. Его пальцы скользнули куда-то вглубь, за подкладку:

– На! – Он протянул мне два кольца.

– Что это? – отшатнулась я.

– Золото. Знаешь, эти хозеры правы. Еврей действительно падок на золото. И знаешь почему? Еврей знает – рано или поздно ему придется выкупать чью-то жизнь.

– Где вы их взяли, Борух? – Я осторожно дотронулась до колец.

– Украл, – безмятежно ответил он.

И, глядя на мое обескураженное лицо, рассмеялся:

– Украл у паскудника Кугеля из юденрата. За три картофелины в день я учу его молитвам. Этот мамзер (байстрюк) перед лицом смерти вспомнил, что он наполовину тоже юде. Но это не помешало ему обчистить гамбургских евреев. Так что бери с чистой душой.