Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

Разве не я каждый день протискиваюсь в середину колонны, чтобы меня не огрели прикладом? И разве не мои локти и колени елозили перед юденратом?»

– Идите и прилягте, Борух, – сухо оборвала его.

Он виновато посмотрел на меня, сник и поплёлся в свой угол тяжёлой стариковской походкой.

После того как мамы не стало, каждое утро, чуть свет, Гутман начал куда-то исчезать. Мы виделись только по вечерам. Он приходил продрогший и усталый. Открывал крышку подпола, где я целыми днями отсиживалась с ребенком, и помогал мне оттуда выбраться.

– Смотри, что заработал сегодня. – И выгружал из карманов маленькие луковки, подгнившие картофелины, жухлые капустные листья. – Думаешь, если старик, значит, уже всё? Нет! Свою семью еще могу прокормить.

Гутман хорохорился, вышагивая из угла в угол, пока я готовила похлёбку. Случалось, украдкой робко касался мальчика.

– Что вы там шепчете, Борух? – однажды спросила я его.

Гутман смешался и отдёрнул руку:

– Скажи, как понять? Вокруг пепел и смерть, а здесь – чудо.

Новая жизнь. Быть может, это ОН подаёт нам знак, что мы будем прощены?

– Прощены?! Кем? Вашим Б-гом? – выдохнула в гневе.

Меня охватила неизъяснимая злоба. Эта еврейская униженность!

Эта вечно согнутая спина, ожидающая удара!

– В чём наша вина? В том, что хотим жить? Чем мы хуже других?

Гутман вздёрнул вверх бороду и двинулся на меня:

– Ты считаешь, что мы безвинно страдающие?! Хорошо, я тебе скажу! Твой отец бросил тору и пошёл делать революцию. Мою невестку Эстер волновала жизнь пролетариев всех стран, но не волновала жизнь её мальчика. Мой сын Шимон, это особый разговор. Но он тоже решил, что лучше служить новой власти, чем тачать сапоги или шить картузы. У нас что, мало было своего горя, своих еврейских забот? Зачем они влезли в смуту? Почему захотели танцевать на чужой свадьбе?

– Почему чужой? – вспыхнула я.

– Потому что мы – чужаки, – закричал он, – потому что нигде и никогда нас не хотели, не хотят, и не будут хотеть. – Бросил на меня пронзительный взгляд и усмехнулся. – Ты переживешь меня и ещё не раз вспомнишь Боруха Гутмана.

С тех пор как не стало мамы, мы – я и мой сын Эля – всегда вместе. Лишь только там, за спиной, в мешке с заплатой на боку, начиналась тихая возня, как мой хребет натягивался, точно тугая струна. Лёгкий толчок в спину, слабое кряхтение – а я уже вздёрнула плечи, уже начала качать между торчащих лопаток маленький, почти бесплотный комочек.

– Ч-ш-ш, – еле слышно сквозь стиснутые зубы выталкивала из себя тихие звуки. – А-а-а, – пела, не разжимая губ.

Он тотчас затихал, мой сынок.

«Видишь, мама, какой умный у нас мальчик, – беззвучно роняла в пустоту». – «Почему ты ходишь с ребёнком по гетто? Почему не отнесла его к Станкевичам? И не смей делать вид, что ты забыла адрес. Шорная 5. Слышишь? Я тебе говорю! Шорная 5. Увидишь, это плохо кончится». – Голос мамы дрожал и рвался от страха. «Ни за что, мама! Я не отдам его. Теперь ни на секунду не оставляю его одного. Но сколько можно объедать Гутмана? – Я вскидывала плечи и еще туже подтягивала лямки мешка. – Хватит, мама. Не рви свою душу. Ты своё уже отмучилась». – «Прошу тебя, будь осторожна. Обещаешь?» – устало шептала мама. «Да, да, да», – кивала я в такт шагам, ныряя головой в плечи. Бесцельно брела, глядя себе под ноги, стараясь не замечать развалин и пожарищ.

Однажды кто-то схватил меня за полу пальто. И тотчас со всех сторон потянулись худые, дрожащие, сморщенные ладони:

– Подай что-нибудь. Подай!

Я огляделась и замерла в испуге. На ступенях полуразрушенной синагоги сидели и лежали оборванные, измождённые старики. Среди них был Гутман. Он встретился со мной взглядом и быстро юркнул за чью-то спину. «Так вот откуда эти крохотные луковки, эти полусгнившие картофелины, эти крохотные корочки хлеба». Я помчалась, не разбирая дороги. Сзади, в мешке, закряхтел и заплакал мальчик.

И настал день. Я осталась одна на топчане. Теперь могла растянуться, могла вольготно разбросать руки, лечь на спину. Но я теснилась у самого края, не смея занять место мамы и Эли. «Как вы там без меня? – тихо роняла в пустоту. – Не скучайте. Скоро приду.

Жду своего часа».

С раннего утра выходила на улицы гетто. Брела, заглядывая в лица прохожих:

– Вы не видели здесь мешка? С заплатой на боку? Там мой сын Эля.

Люди отворачивались, прятали глаза, спешили от меня прочь.

Иногда слышала за своей спиной приглушенный шёпот:

– Это та самая, которая потеряла ребенка в облаве. Затоптали.