Патрик Модиано - Ночная трава

Она протянула мне роман Энтони Хоупа, тот, в красной обложке, чтобы я убрал его в сумку к пластинкам и проигрывателю. Я спросил, прочла ли она его. Да, первый раз — в детстве, от корки до корки, не поняв ни слова. Потом читала отдельные главки, открывая наугад. Было почти девять вечера. Официант сообщил нам, что кафе закрывается. Мы оказались на улице, под дождем. У меня в руках была сумка, а у Данни карман пальто топорщился от бумаг. Спустившись в метро, мы долго ждали поезда, а потом снова ждали на пересадке, на Ля-Мотт-Пике. В этот час вагоны были безлюдны. Она стала рыться в кармане и достала оттуда карточки, которые я принял за визитные. Заметив, что я пристально смотрю на них, она улыбнулась: «Я все тебе покажу… Вот увидишь… ничего интересного…» Она явно была не рада тому, что скоро вернется к себе в комнату, на Монпарнас. В тот самый вечер она и упомянула в первый раз загородный дом, куда мы могли бы поехать, но я не должен говорить об этом остальным. Остальными были Агхамури и те, с кем я часто виделся: Дювельц, Марсиано, Шастанье… Я спросил у нее, знает ли Агхамури о том, что она когда-то жила в той квартире, на Феликса Фора. Нет-нет, он не знает. Они познакомились позже, уже в студенческом городке. И о существовании того загородного дома, о котором она только что мне поведала, он тоже не знал. Загородный дом, километрах в ста от Парижа, как она сказала. Нет, ни Агхамури, ни кто бы то ни было еще никогда не ездили с ней за почтой. «Выходит, я единственный, кто знает твои секреты?» — спросил я ее. Мы шли по бесконечному коридору станции Монпарнас, и кроме нас на лестницах не было никого. Она взяла меня под руку и положила голову мне на плечо. «Надеюсь, ты умеешь хранить секреты». Мы прошли по бульвару до кафе «Ле Дом», потом свернули и сделали крюк, шагая вдоль ограды кладбища. Данни явно тянула время, чтобы не пересечься в холле с Агхамури и остальными. Больше всего она опасалась встретить там Агхамури. Я едва не спросил, зачем ей вообще перед ним отчитываться, но, подумав, решил, что спрашивать бессмысленно. Видимо, тогда я уже понял, что никто не отвечает на расспросы. «Надо подождать, пока они погасят свет в холле, — сказал я как бы небрежно, — это как с домом, куда мы сейчас поднимались… Правда, ночной портье может нас увидеть». По мере того как мы приближались к отелю, ее беспокойство становилось все заметнее. Хоть бы в холле никого не было, думал я. Наконец, ее волнение передалось и мне. Я уже слышал, как Поль Шастанье спрашивает меня стальным голосом: «А что это у вас такое в сумке?» Перед поворотом на улицу, где стоит отель, Данни замешкалась. Было уже одиннадцать вечера. «Подождем еще немного?» — предложила она. Мы сели на скамейку, посреди бульвара Эдгар-Кине. Я поставил сумку рядом с собой. «Это ж надо было умудриться — оставить свет в гостиной!» — сказала она вдруг. Тогда я удивился, что она придает этому такое значение. Сегодня мне понятна внезапная грусть, проступившая в ее взгляде. Порой и на меня находит странное чувство, когда я думаю о непогашенных огнях, которые мы оставили там, куда уже не вернемся. В том нет нашей вины. Вечно нам нужно было уходить быстро и скрытно. Я уверен, и в том загородном доме найдется комната, где мы оставили свет. А может, это именно моя оплошность, и виной тому — моя рассеянность и забывчивость? Сегодня я думаю, что дело не в забывчивости и не в рассеянности, — я уверен, что оставил перед отъездом горящую лампу нарочно. Может, из суеверия — чтоб отвести беду, но скорее для того, чтобы от нас остался какой-то след, знак, что мы не совсем исчезли и что когда-нибудь еще вернемся сюда.

«Они все здесь», — Данни прошептала мне на ухо. Когда мы подошли к отелю вплотную, она решила идти впереди, чтобы посмотреть сквозь стекло, свободен ли путь — нет ли кого в холле. Она не хотела, чтоб сумка попадалась им на глаза. Мне тоже было не по себе с этой сумкой в руке, будто она выдавала в нас преступников, — сегодня подобные мысли мне кажутся странными. Откуда это вечное чувство неуверенности и вины? Да в чем нас обвинишь, если подумать? Я тоже посмотрел через стекло. Все они сидели в холле, Агхамури — на подлокотнике кресла Марсиано, а Поль Шатанье, Дювельц и тот, которого все звали просто Жорж, заняли оставшиеся кресла — старые, коричневой кожи. Все это походило на военный совет. Да, в чем же нас обвинишь? — спрашиваю я себя. И вообще, уж кому-кому, а этим людям точно не пристало учить нас морали. Я взял Данни под руку и решительно повел к двери. Первым нас заметил Жорж, — его круглое, бледное, как луна, лицо с глазами мечтателя так не подходит к коренастому, мощному телу, что не сразу замечаешь в лице то жестокое, что сквозит и в теле. Когда он жмет вам руку, по коже точно пробегает холод — как если бы через рукопожатие передались те самые «холодные флюиды». Когда мы приблизились к ним, стальной голос Поля Шастанье спросил: