Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

— Ник!

— Да, Вадим. Ты не узнавал меня? И не ожидал, конечно…

Вадим втянул друга в квартиру, сделал знак, что лишний шум не нужен. Закрыл на засовы дверь.

В прихожую свет проникал через застекленную дверь в большую комнату, где когда-то — а, в общем, не так уж и давно — стелили на стол ватман, рисовали эскизы, обсуждали идеи. Прямо за окном по вечерам горела неоновая реклама: «Пейте Полюстрово — минеральную лечебную воду!» Они добавляли, когда пировали после защиты проекта: «И запивайте ее коньяком!»

— Я живу на кухне, — сухо объяснил Вадим.

Он оброс и будто вырос, но неловкость, которая не позволила Николаю обнять старого друга, требовала, напротив, отдалиться, оглядеть приятеля внимательнее, потому что будто перед ним не Вадим Ведерников, но лишь его оболочка, — так бывает, когда видишь родственников, похожих друг на друга. Нужно было время привыкнуть к его нервным, длинным движениям на маленькой кухне и задать вопрос с невеселым интересом к себе: а как выгляжу я?..

На кухоньке гудела буржуйка, было тепло. От тепла Николай ежился, пьянел. Вспомнил:

— Ах, вот у меня что есть! — выложил на столик две сплющенные папиросы. — А ты, я вижу, своих из города вывез. А я не успел. А возможность, кстати, была. Теперь поздно. Все поздно. Ты где служишь? Мои соседи говорили, что ко мне осенью приходил военный. Мы думали, ты. Не ты?.. Ты не в армии?.. Тебя отозвали из армии?.. Я рад, что застал тебя. У меня бюллетень. Удивляюсь, кто-то еще может на квартиру прийти и выписать бюллетень. Что происходит? Что с нами?.. Два дня назад иду на четвертый участок. Там давно никто не бывал. Никто не знает, есть там хоть один живой человек. Лестница обвалилась — попал снаряд. Одни проходы завалены, другие забиты досками от холода. Искал проход целый час. Нашел. Пусто, тихо. Потом вижу, что-то шевелится. Двое: токарь и мастер. Оказывается, эти двое продолжают выполнять заказ, который участок получил еще до войны: резьбовой переход. Я — не начальник, а просто — технолог. Я ничего не разрешаю и не запрещаю. Я только вижу. И вижу: мы все сошли с ума. Я говорю мастеру: выдайте мне цанговые патроны. Мастер говорит в рукавичку (холод): надо получить разрешение у начальника участка. Оказывается, в конторке обитает еще один дух. Дух отвечает: «Дать не могу, напишите требование на имя инструментального отдела, если отдел подпишет, никакой сложности тогда не будет». Я стою — и не могу понять то, что он сказал: какой сложности тогда не будет? Никакой сложности уже давно нет. Никакого инструментального отдела не существует. Инструмент разобран по бригадам, которые через пару недель растают. Его бывший начальник убит осколком бомбы…

До завода я прохожу пятнадцать трамвайных остановок и домой — пятнадцать. Нас идут тысячи. Я постоянно задавал себе вопрос: мы поддерживаем существование завода, или он — наше?.. Сидел на директорском совещании о подготовке завода к ремонту двигателей танков. «Можно вопрос?.. А кто будет работать?» Ответ: «Сейчас подвоз продовольствия в город увеличивается. Уже сейчас можно было бы повысить нормы выдачи по продовольственным карточкам. Но предварительно необходимо создать надежный запас». «Но» ведь тоже больше не существует. Что такое «но» для тех, кто неизбежно умрет через неделю или две. Какой у запаса смысл? Чтобы больше горожан «загнулось»!.. Мы несем за что-то кару — я согласен, хотя мне непонятно, за что несет кару Варвара, моя мать, собственно, и я. Но я знаю, смерть завшивевших, отупевших от голода и холода людей не может принести славу полководцам ни с той, ни с другой стороны. Это гибель Помпеи.

Может быть, все ты видишь иначе, чем я!.. Но я знаю, почему каждое утро я иду на завод. Каждое утро мне кажется, что я жил когда-то очень давно. И мне каждый день кто-то объясняет, где я и что я, вот рядом со мной — жена. Ее имя — Варвара. А там кроватка для неродившейся девочки, которая должна быть, но ее нет и никогда не будет. А это Гена, сын Варвары, мой пасынок. Он меня не любит. Не знаю почему. «Котя, вставай!» — говорит Варвара. Я смотрю на нее и должен поверить, что когда-то она была красива. И начинаю припоминать. Я надеваю нынешнюю жизнь на себя, как надевают комбинезон. И вот что — чем больше горечи, тем больше гордости. Я никогда не был таким гордецом, чем сейчас. Я горд до комизма. Я понимаю город, молчание идущих. Они не могут выразить свою гордость иначе, чем молчанием…

Голос у Николая все чаще прерывается и становится все тише: