Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

Если бы она умерла на год раньше, старший лейтенант выстроил бы целую зенитную батарею и приказал стрелять над могилой. Сейчас же было до ужаса тихо. Не бил даже вечерний колокол на дворе поместья. Не было никого, чтобы в него ударить. Ни похоронного марша, ни стрельбы, ни военных. Никто не сказал ни слова. Никто не спел "Иисус, моя опора". Заркан стоял с лопатой в руках возле могилы. Он жевал свой табак и на короткий миг снял шапку. Дети играли рядом в кустах. Они веселились, столкнув тележку под гору - она так здорово гремела.

У Эльзы Беренд была по крайней мере корова. Марта после усердного смазывания и массирования вымени добилась-таки, что она снова стала доиться. Горячее молоко и сухари - этим можно было вылечить все, даже кровавый понос.

По настоянию Марты топили только по вечерам, чтобы не выдавать себя дымом.

- До чего мы дошли, что нельзя даже развести огонь в печи, - сказал Штепутат, но послушался.

Он со всем смирялся. Он терпеливо давал массировать свою ногу, втирать в нее гусиный жир, сидел целый день, смотрел в сторону Йокенен, как будто ждал визита, почти не разговаривал, а если и говорил, то больше сам с собой.

Только Герман пошел однажды в деревню порыться в школьной библиотеке. Смешно выглядела старая деревенская школа, когда-то наводившая такой страх. Весь ее авторитет испарился. На учительский стол можно было безнаказанно пописать. Что еще можно было найти в этой беспорядочной свалке? Герман сел на корточки и попытался из синих, зеленых и коричневый кусков сложить карту мира. У него получилась Южная Америка, эта морковка, ввинчивающаяся в Антарктику. Северная Америка снова стала похожа на индейца, смотрящего через Атлантический океан. Только Европа никак не получалась. Европа была изодрана в клочья, просто рассыпалась. Нехватало целых кусков, исчезли страны и моря. Старая география йокенской деревенской школы была уже недействительна.

Теперь книги. Стопка собранных перед Рождественскими каникулами букварей. "Немецкая мораль" Роберта Райника в грязи на полу. "Труба Вьонвиля", прекратившая петь. "Скворушку" и "Песни за печкой" уже не нужно было бубнить без конца. Герман собрал все книги про индейца Текумзе, которые только смог найти - "Сияющую звезду", "Горного льва" и "Стрелу в полете". Под конец ему пришла в голову мысль, что он мог бы порадовать отца, принеся книг и ему. А то он сидит целый день у окна, думает о чем-то. Герман еще раз перерыл остатки школьной библиотеки, нашел почти все книги слишком детскими для отца, поколебался между "Морскими повестями" Горха Фока и "Мифом 20-го века", наконец взял с собой обе.

Карл Штепутат не стал читать ни "Миф", ни что-нибудь еще. Он утратил доверие к печатному слову. Он расхаживал, хромая, по всем комнатам и поражался практичному оптимизму Марты, с которым она трудилась в чужой кухне, заботилась о корове и каждый день изобретала новые надежды.

- Наши вернутся, как в первую войну.

- Нет, ничто не вернется.

- Но возвратятся беженцы, и жизнь пойдет на лад. Кто не сделал ничего плохого пленным полякам и русским, тому они тоже ничего не сделают. А ты к ним всегда хорошо относился, Карл.

- Это не считается, - сказал Штепутат. - Коммуниста Зайдлера убили первого, а на крестьянском дворе под Бартенштайном лежали два застреленных француза, ожидавшие освобождения из плена. А Хайнрих, подумай только о Хайнрихе! Что он-то сделал? Все это случайность. Беда бьет, не глядя, направо и налево, и не считается, кто что думал или делал.

Как-то ночью Герман проснулся и увидел Штепутата, стоящего у окна и смотрящего на Ангербургское шоссе.

- Это продолжается уже целую ночь, - бормотал он.

- Ложись, твоей ноге нужен покой, - сказала Марта.

- А нам все время говорили, что у русских ничего не осталось. Ни оружия, ни бензина, ни людей. Они даже не приглушают свет, катят с полными фарами на запад. Так уверенно они себя чувствуют.

Пугающе тихо стало в Восточной Пруссии. Ни новости, ни слухи не распространялись по этой ничейной земле. Кончилась ли война? Жив ли еще Адольф Гитлер? Может быть, он одерживает победы в далеких странах? Ни сводки верховного главнокомандования, ни специальные сообщения радио не извещали уцелевших йокенцев о том, как в эти дни рушился мир. Вокруг осажденного Кенигсберга еще шли бои, севернее Мемеля еще держался один немецкий плацдарм в Курляндии. В брошенных деревнях между Вислой и Мемелем царила свобода ничейной земли. Каждый мог делать и брать, что только хотел. Не было больше порядка, не было запретов, не было защиты. Но и вещи потеряли свою ценность. Вначале некоторые занимали самые лучшие крестьянские дворы, таскали к себе бидоны, плуги, подойники и железные цепи. Но вскоре начинали чувствовать, что все это натасканное богатство - ничто. Вещи сами по себе не имеют цены, они приобретают какое-то значение только по отношению к другим вещам, другим владельцам. С каждым днем так многое становилось безразличным. Тяжба между трактирщиком Виткуном и шорником Рогалем по поводу дикой груши на границе земельных участков решилась во второй инстанции сама собой - вступлением Красной Армии. Наследственный спор о заболоченной лужайке за йокенским прудом казался в эти дни горькой шуткой. Неразрешимый вопрос, могут ли на общинном выгоне пастись коровы поместья, уже никого не беспокоил. Было все равно, высохнет ли пруд или выгорит болото, вымерзнут озимые, ранняя или поздняя будет весна.