Елена Стефанович - Дурдом

Может, это какой-то безмерно затянувшийся сон? Когда наступит пробуждение?

Но вот уже "газик" вскарабкался на сопку. И вот они снова, эти мрачные, догнивающие бараки психушки… Едва увидев их, Елена ощутила просто физическую раздавленность… Решетки на окнах, во дворе — больные с характерными выражениями на лицах… Псишка, психушка! — впору взвыть во весь голос, да ведь кто здесь услышит, кто поможет?..

…В приемном покое все завершилось очень быстро. Дежурил один из близнецов — Антоша.

С ленивым любопытством поглядывая на Елену, он только спросил:

— Давненько не виделись… как настроение-то?

Елена молчала.

— Не хочешь разговаривать? Ну, твое дело… Раздевайся давай.

Елена все так же молча, почти равнодушно разделась.

— Лифчик — долой! Трусы — долой! Ты же знаешь здешние порядки.

Елена сняла все, что на ней оставалось.

Увидев пропитанные гноем наклейки у нее на животе, на грудях, на ягодице, Антоша даже присвистнул от удивления:

— Вот это да!.. Это кто же, голубушка, будет тут с твоими перевязками возиться?.. Слушай, а почему тебя сюда перевели из городской? Ты чего там опять учудила?

— Антон Григорьевич! — укоризненно произнесла вошедшая с улицы в приемный покой Ликуева, что-то долго выяснявшая с шофером. — Что за разговоры с больной? Оформляйте историю, а дальше уже будут с ней другие товарищи работать.

— Все понял! Все понял! — подскочил со стула Антоша. И — Елене, уже совершенно официальным тоном:

— Год и место рождения?.. Образование?.. Домашний адрес?..

Заскрипела, закрутилась психбольничная машина… Толстый, седой, как лунь, старый санитар дядя Федор принес ей явно бывший в употреблении халат и совершенно непотребного вида рубаху. Кивнул:

— Одевайся!

Можно было, конечно, поспорить, да что толку-то?

Превозмогая отвращение, она оделась.

— Веди! — скомандовал Антоша. И, помедлив, добавил: — Лариса Осиповна в первое отделение велела, в надзорку…

Казалось Елене, когда она, едва волоча подкашивающиеся от слабости ноги, плелась за Федором через бесконечные двери с хищно клацающими замками, что все у нее внутри замерло, оледенело, остановилось — и душа, и сердце, даже способность мыслить, говорить — все, казалось, безвозвратно пропало…

— Не реветь! Не реветь! Не реветь! — мысленно приказывала она себе в такт шагам, и за ее спиной все лязгали, лязгали, лязгали железными челюстями бесконечные двери…

Все вернулось на круги своя, как в какой-то пьесе абсурда. Как будто не было двух лет нормальной, человеческой жизни, будто не было ее работы на радио, рождения Антошки, замужества… ничего! Как будто кем-то могущественным и недобрым все это запрограммировано до скончания ее дней, и никак не вырваться из этой предопределенности!

А тут еще захороводились вокруг нее старые знакомые больные, помнившие ее по прошлым годам:,Ершова приехала! Ершова приехала!"

Теперь все — сама жизнь, безусловно, кончилась. Еще раз выдержать этот психбольничный марафон, еще раз выйти отсюда, еще раз все начать сначала — да какие же силы нужны на все это?! Она же всего-то человек. Только человек.

— Ну, пошли, чего встала! — толкнула ее в спину одна из красномордых, и Елена послушно, словно окончательно лишившись воли, последовала за ней в надзорку.

Все та же переполненная палата для "буйных", для тех, кому прописан "особый надзор".

Грязное постельное белье, на койках — несколько человек, прикрученных к железным сеткам грязными веревками.

Наголо стриженные головы и искривленные, слюнявые рты, вопящие нечто бессмысленное и дикое…

Конец, конец! Всему конец… больше она отсюда не выйдет…

Елена не могла понять, как это случилось, только сутки вдруг промелькнули, словно единый миг. Что это было — потеря памяти, сознания? А может, естественная реакция психики — самоспасение, самозащита от перегрузки.

Утром следующего дня пришел Ворон. Конечно, он знал уже, что она — в первом отделении, причем снова — в надзорке. Хотя для чего было нужно помещать туда ее со всеми незажившими болячками, столь слабую еще после всего перенесенного, трудно было понять.

— Ну, здравствуй! — сказал ей Ворон. Он сел рядом, на краешек постели, и смешно склонил голову набок, как любопытный грач.

— Что тебя сейчас беспокоит?

— Повязки, — тихо сказала она. — Все намокло, до того противно…

— Так. — Ворон поднялся, нахмурился. — Подожди меня пять минуток… я сейчас!

И правда, через несколько минут Ворон, явно возбужденный, взбудораженный, принес откуда-то бикс со стерильными салфетками и позвал ее: "Пойдем, перевяжемся!"