Генри Лоусон - Рассказы

Возьмем, к примеру, наследственность и окружающую среду. Чтобы правильно понимать человека и судить о нем, надо жить с ним под одной крышей с детства; надо жить под одной крышей или в одном шалаше с его родителями и предками до самого Адама, да и то вам не хватит предков, чтобы узнать, что заставило Авеля — то есть Каина — поступить так, как он поступил. Какой же в этом смысл? Сколько ни спорь, в какие дебри ни забирайся, но от фактов не уйдешь, если хочешь добра себе самому и всем остальным.

Иногда вернуться к реальным фактам не так-то просто — бывает, что и совсем не выходит. Ведь вот когда в «Буллетине» начались все эти дискуссии о кенгуру и тому подобном, мне казалось, что уж я-то в этом разбираюсь. Теперь же, черт побери, я, пожалуй, не отличу кенгуру от вомбата. [11]Причина всей работы и всех невзгод в мире в том, что люди чересчур любопытны. Виновата тут прежде всего Ева или, скорее, Адам — ведь могут сказать, что хозяином должен был быть он. Некоторые мужчины слишком ленивы, чтобы быть хозяевами в своем собственном доме и смотреть за порядком, другие же слишком беззаботны или много пьют, а у иных пороху не хватает. Если бы Адам и Ева не совали нос куда не надо, то в мире сегодня не было бы ни труда, ни забот, не было бы ни жирных капиталистов, ни рабочего люда с мозолистыми руками, ни политики, ни фритредерства, ни протекционизма [12]— не было бы даже одежды. Соседка не смогла бы злословить по поводу белья, которое твоя жена постирала и повесила сушить. Все мы бегали бы нагишом по огромному райскому саду и ничего бы не делали, а только крутили любовь, веселились, смеялись и разыгрывали друг друга.

Джо ухмыльнулся.

— Вот было бы здорово. Верно, Джо? Тогда б и никакой проблемы пола не было.

Дорога на Хангерфорд. Февраль. Сто тридцать миль тяжелого красноватого песка, окаймленного сухими, пышущими жаром зарослями. Густое облако горячей пыли. Четыре повозки с шерстью проезжают сквозь ворота в пересекающей дорогу сетчатой изгороди, — защите от кроликов. Скрип колес, звон цепей, пощелкивание кнутов и взрывы австралийской ругани. Тюки с шерстью и все остальное покрыто пылью. Воняет дегтем и прелым брезентом. Ободья на колесах раскалены, хоть бифштексы на них жарь. Ярма и цепи такие горячие, что удивительно, как они не прожигают волам шкуры. В облупившихся бочонках, подвешенных на задках повозок, плещется теплая вода. Медленно плетутся волы, — только волы умеют так плестись. Колеса глубоко врезаются в песок, и тюки кренятся то в одну, то в другую сторону. Пройдена половина семнадцатимильного «сухого перегона». В зарослях направо от дороги есть большой водоем с хорошей питьевой водой, но это частный водоем, и его охраняет объездчик. Кругом заросли мульги и редкие, колючие кустарники.

Погонщики делают привал на обед; они кипятят над огнем чай в котелках, а волы понуро стоят в упряжках на слепящем солнцепеке, один или два ложатся, а ведущие подтягиваются под мертвое сухое дерево, воображая, что там есть тень. Погонщики похожи на краснокожих индейцев, в масках из красной пыли, склеенной потом; лишь вокруг глаз, которые они беспрерывно трут из-за слепящей пыли, пота и мух, выделяются белесые круги.

Сухой хворост горит бесцветным пламенем, и над ним поднимается почти невидимый тонкий, голубоватый дым. Раскаленный солнцем воздух дрожит и струится вокруг каждого белого придорожного столба, песчаного пригорка и светлого предмета вдали.

Один из погонщиков снимает сапог и носок, вытряхивает из них полпинты песка и закатывает штанину. Нога его по колено залеплена пылью и потом. Он рассеянно скребет ее ножом, потом забавы ради слюнявит указательный палец, проводит по ноге полосу и пробривает ее, как будто хочет убедиться, что он все еще принадлежит к белой расе.

Мимо, в густом облаке пыли, проезжает хангерфордский дилижанс.

Обоз с шерстью снова ползет по дороге, «как раненая змея, что умирает на заходе солнца», если бы раненая змея, умирающая на заходе солнца, могла в достаточной мере оправиться к утру, чтобы снова ползти вперед, до следующего захода солнца.

Днем навстречу обозу попадается несколько бродяг-сезонников. У них безнадежно унылый вид, и один из погонщиков — тот, что скреб ногу, — угощает их табаком; другие добавляют к этому «по горсточке» чая, муки и сахара.

Солнце заходит, и волы окончательно выбиваются из сил. Погонщики распрягают их и гонят к ближайшему водопою — за пять миль, — предварительно послав разведчика убедиться, что им не грозит встреча с объездчиком, или на худой конец задобрить его. Колодец является собственностью местного скваттера. В сгущающихся сумерках погонщики быстро гонят волов на водопой и обратно, а потом под покровом ночной темноты пускают их на поляну среди придорожных зарослей, где, если внимательно приглядеться, можно увидеть кое-какие признаки травы. И все же погонщикам волов легче жить, чем тем, кто имеет дело с лошадьми, потому что если даже трухлявую мякину здесь продают втридорога, то овес и вовсе ценится на вес золота.