Жан-Поль Рихтер - Грубиянские годы - биография. Том I

Пока она говорила, какая-то посторонняя флейта так дурацки, с такими враждебными интонациями прорвалась сквозь ночную музыку, перекрикивая ее, что первая музыка предпочла вообще замолчать. Якобина, ничего не заметив, продолжала громко разглагольствовать: «Тогда тобою овладевают чувства, которые ни один человек не способен тебе внушить: ни подруга, ни лучший друг».

– Чуть потише, драгоценнейшая, ради Бога, потише! – попросил Вальт, когда она произнесла последнюю фразу уже после музыки. – Генерал спит прямо за моей стенкой, и он, я знаю, не дремлет. Пожалуй, вы правы: пожалуй, женскому сердцу подруга чаще всего представляется слишком немужественной, а друг – слишком неженственным…

Она теперь заговорила так тихо, как он желал, но схватила его руку обеими своими – отчего вся защитная конструкция из плотной неуклюжей салфетки (которую до сих пор Якобина скрепляла, за неимением булавок, собственными пальцами) распалась. Тут Вальт ощутил, что такое адский страх: потому что, как он понимал, их разговор (теперь приглушенный) и стояние рядом – в любую минуту, если откроется дверь, – могут выставить его перед всем миром в роли либертина и наглого волка, который преследует молоденьких девушек, не щадя даже самых невинных из них (к коим нотариус относил Якобину: просто из-за ее кротких голубых глаз).

– Вы, клянусь небом, отваживаетесь на многое! – сказал он.

– Вряд ли, – возразила она, – поскольку вы-то ни на что не отваживаетесь.

Он неправильно истолковал ее слова об овладевшей им робости, решив, что она имеет в виду его непорочную репутацию, и не знал, как бы ей помягче объяснить со всей быстротой и краткостью (из-за генерала и двери), что он думает о своей репутации отнюдь не из эгоизма – ибо ее репутация для него гораздо важнее. Ведь у него такие добрые и почтенные родители, и он всегда отличался безупречным поведением… и так долго с честью носил невестин венец девического благонравия, перед братом и перед всеми другими… – ему наплевать, если проклятая видимость и молва вмешаются и сорвут с его головы упомянутый венец, пусть даже потом к нему прирастет новый венец – венец мученика.

Вальту стало очень жарко, лицо у него раскраснелось, взгляд блуждал, манера выражаться сделалась диковатой:

– Милая Якобина, – просительно сказал он, – вы ведь наверняка понимаете… уже так поздно и тихо… меня и мое желание.

– Нет, – сказала она, – не принимайте меня за Эйлалию, господин фон Мейнау. Взгляните лучше на чистую и непорочную луну! – добавила она и тем удвоила его ошибку.

– Она движется, – ответил он, удваивая ошибку Якобины, – движется в вышней синеве, недостижимой для каких-либо ударов с земли… Позвольте мне, по меньшей мере, запереть дверь, чтобы мы были в безопасности.

– Нет-нет, – тихо сказала она; но отпустила его (предварительно пожав ему руку), чтобы надлежащим образом сложить свою салфетку.

Он обернулся и собрался было задвинуть засов, но тут что-то влетело в комнату и шлепнулось на пол: человеческое лицо. Якобина взвизгнула и выбежала вон. Вальт поднял лицо: это была маска господина под личиной, которого он считал своим злым гением.

Его фантазии в лунном свете так густо перекрещивались, что под конец ему начало казаться, будто Якобина сама сбросила маску – чтобы навредить ему, его бедной репутации. Он очень страдал; не помогало даже то, что он прекрасно помнил высказывания брата: например, что такого рода пятна на репутации в наши дни – подобно пятнам от одеколона на носовых платках и постельном белье – исчезают сами собой, без всякой туалетной водички «Принцесса» и пятновыводителей; его не утешало, что Вульт однажды спросил у него: имеются ли у нынешних князей, как было у их предшественников, нравственные девизы и символы (вроде старинного «praesis ut prosis» и других каламбуров), – и что сам же флейтист ответил: ничего подобного сейчас нет даже у низших сословий, да и вообще, если еще в христианские героические поэмы Тассо и Мильтона проникало языческое учение о богах, то в нашем христианстве языческое учение (особенно в той его части, что касается прекраснейшей идолицы) и подавно отвоевывает себе ровно столько места, сколько нам потребно и желательно.

После Вальт опять задумался о том, что кто-то мог увидеть бедную невинную девушку; что он сам очерняет ее безупречную репутацию, которая – к такому выводу он пришел – должна быть неописуемо чистой и неприступной, если Якобина позволяет себе столь многое, идущее вразрез с расхожими представлениями о женственности… Потом ему вспомнилась 9-я клаузула завещания («Ежели дьявол так оседлает …»), грозящая ему особым наказанием за нарушение уз чужого брака и другие подобные грехи… Потом – генерал с его сакральным собранием эротических писем от почитательниц платонической любви… Потом – В и на с ее глазами из небесной синевы – В общем, нотариус провел одну из самых дурацких и мучительных ночей, какие когда-либо довелось пережить человеку, не имеющему под своим позвоночником перины из гагачьего пуха (которая, правда, распаляет еще сильнее).