Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и разумных

Зигфрид хлопнул ее на рычаг и обернулся:

– Это был Барнетт и черт знает что наговорил, потому что мы ему не позвонили! – Он несколько секунд смотрел на меня, и лицо его совсем потемнело. – Сукин сын! Да кем он себя воображает? Наорал на меня и повесил трубку, едва я попытался что-то ответить!

Он смолк, а потом повернулся ко мне:

– Одно я вам скажу, Джеймс: он не посмел бы разговаривать со мной так лицом к лицу. – Злобно скрюченные пальцы приблизились к самому моему носу. – Я бы ему шею свернул, хоть он и ростом под потолок! Слышите? Я бы придушил этого…

– Но Зигфрид! – перебил я. – А как же ваша система?

– Система? Какая система?

– Ну ваш прием, когда клиенты не особенно вежливы, – вы ведь вносите это в счет, верно?

Зигфрид опустил руки и уставился на меня, часто и тяжело дыша. Потом погладил меня по плечу, отошел к окну и некоторое время созерцал тихую улицу.

Когда он снова ко мне обернулся, вид у него был более спокойный, хотя и мрачный.

– Черт побери, Джеймс, а вы правы! Это выход. Жеребца я прооперирую, но возьму десятку.

Я расхохотался. В те дни нормальной ценой был фунт или – если вам хотелось придать себе солидности – старомодная гинея.

– Чему вы смеетесь? – угрюмо спросил мой коллега.

– Как? Вашей шутке! Десять фунтов!.. Ха-ха-ха!

– Я не шучу. Я возьму с него десять фунтов.

– Ну послушайте, Зигфрид, у вас ничего не выйдет!

– А вот посмотрим, – сказал он. – Я этого сукина сына поставлю на место!

Утром на третий день я машинально готовил все для кастрации: прокипятил эмаскулятор, положил его на поднос к скальпелю, вате, артериальным зажимам, пузырьку с йодом, шовному материалу, противостолбнячной вакцине и шприцам. Последние пять минут Зигфрид нетерпеливо меня поторапливал:

– Какого черта вы возитесь, Джеймс? Не забудьте взять дополнительную бутылку хлороформа. И захватите веревки на случай, если он не ляжет… Джеймс, куда вы засунули дополнительные скальпели?

На поднос падал солнечный луч, пробиваясь сквозь плеть глицинии, завесившей окно, напоминая мне, что сейчас май и что нигде майское утро не разливает такое золотое волшебство, как в длинном саду Скелдейл-хауса, чьи высокие кирпичные стены с осыпающейся штукатуркой и старинной каменной облицовкой принимали солнечный свет в теплые объятия и проливали его на неподстриженные газоны, на заросли люпина и колокольчиков, на бело-розовые облака зацветших яблонь и груш и даже на грачей, раскричавшихся в верхушках вязов.

Зигфрид, перекинув через плечо намордник для хлороформирования, в последний раз проверил, все ли я положил на поднос, и мы отправились. Минут через двадцать мы уже проехали ворота старинного поместья и по заросшей мхом подъездной аллее, кружившей среди сосен и берез, добрались до дома, который смотрел из деревьев на простиравшийся перед ним простор холмов и вересковых пустошей.

Лучшего места для операции и придумать было нельзя: окруженный высокой стеной выгон с густой сочной травой. Великолепного гнедого двухлетку туда привели два весьма своеобразных персонажа – хотя других подручных у мистера Барнетта и быть не могло, решил я про себя. Смуглый кривоногий детина, переговариваясь со своим товарищем, то и дело дергал головой и подмигивал, словно они обсуждали что-то не совсем благовидное. У его собеседника морковно-рыжие, стриженные ежиком волосы почти сливались по цвету с воспаленной золотушной физиономией – казалось, только коснись кожи, и она начнет шелушиться мерзкими хлопьями. В самой глубине красных тяжелых складок шмыгали крохотные глазки.

Они угрюмо уставились на нас, и смуглый со смаком сплюнул почти нам под ноги.

– Утро очень приятное, – сказал я.

Рыжий только смерил меня взглядом, но Мигалка многозначительно кивнул и закрыл глаза, словно я отпустил двусмысленный намек, пришедшийся ему по вкусу.

На заднем плане маячила грузная сгорбленная фигура мистера Барнетта: изо рта свисала сигарета, на синем лоснящемся костюме играли солнечные зайчики.

Я не мог не сравнить гнусную внешность этой троицы с красотой и врожденным благородством коня. Гнедой встряхнул головой и устремил безмятежный взгляд на выгон. В больших прекрасных глазах светился ум, благородные линии морды и шеи гармонировали с грацией и мощью всего его облика. У меня в голове замелькали разные соображения о высших и низших животных.

Зигфрид обошел коня, поглаживая его, разговаривая с ним, а на его лице был написан фанатический восторг.