Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и разумных

Рыжий рванул с места неуклюжим галопом и врезался в Мигалку, тащившего ведро. После чего они начали вырывать друг у друга веревку, но в результате все-таки кое-как обвязали путо.

– Ногу оттяните вперед! – скомандовал мой партнер, наклоняясь, и тут же взревел: – Да не тычьте мне в глаза копытом, кому говорят! Ну и люди, вам только кур гонять!

Я тихо нагибался над головой коня, упираясь коленом в шею. Держать его было не нужно. Он крепко спал, и веки его даже ни разу не вздрогнули, пока Зигфрид работал с обычной своей молниеносной точностью. Несколько секунд тишины, нарушаемой только позвякиванием инструментов о поднос, и вот уже мой коллега смотрит на меня через спину коня:

– Снимайте намордник, Джеймс.

По-моему, мне еще не доводилось видеть такой простой операции. К тому времени, когда мы кончили споласкивать инструменты в ведре, гнедой уже поднялся на ноги и мирно пощипывал траву.

– Блистательная анестезия, Джеймс, – сказал Зигфрид, вытирая эмаскулятор. – В самую меру. И какое великолепное животное!

Мы убрали свое снаряжение в багажник и уже собирались сесть в машину, когда Уолт Барнетт двинулся в нашу сторону. Он поглядел на Зигфрида через капот.

– Ковырнули, и все, – буркнул он, звонко хлопнув чековой книжкой по капоту. – Сколько запросите?

В его словах слышался надменный вызов, и перед натиском этой грубой силы, этой звериной самоуверенности почти любой, кто собирался бы сказать «гинея», быстро передумал бы и пробормотал бы: «Фунт».

– Человеческим языком вас спрашивают, – повторил он. – Сколько с меня?

– А, да, – небрежно уронил Зигфрид. – Десять.

Мясистая ладонь тяжело легла на чековую книжку. Уолт Барнетт тупо уставился на моего коллегу:

– Чего-о?

– Десять, – повторил Зигфрид.

– Десять фунтов?.. – Глаза мистера Барнетта открылись до предела.

– Именно, – сказал Зигфрид. – Совершенно верно. Десять фунтов. – Он солнечно улыбнулся.

Воцарилось молчание. Они сверлили друг друга взглядами через капот. Секунда проходила за секундой, птичье пение и шум весеннего леса, казалось, становились все громче и громче, а двое над капотом хранили полную неподвижность. Мистер Барнетт свирепо хмурился, тяжелое, в грубых складках лицо набрякло кровью. Я покосился на худой волевой профиль моего партнера. Его губы еще хранили следы небрежной улыбки, но в глубине серого, повернутого ко мне глаза разгорался опасный огонек.

Я готов был уже взвизгнуть от нестерпимого напряжения, но тут грузная туша зашевелилась. Уолт Барнетт наклонил голову и принялся царапать в чековой книжке. Его рука так тряслась, что чек, когда он протянул его Зигфриду, затрепыхался, словно под сильным ветром.

– Вот! – прохрипел великан.

– Благодарю вас! – Зигфрид пробежал чек глазами и небрежно сунул его в боковой карман. – Отличная стоит погода, мистер Барнетт, настоящая майская, не так ли? Всем нам на пользу, мне кажется.

Уолт Барнетт буркнул что-то невнятное и повернулся. Садясь в машину, я следил, как лоснящаяся синяя спина медленно движется к дому.

– Ну, во всяком случае, больше он к нам обращаться не станет! – заметил я.

Зигфрид включил мотор, и мы покатили по дороге.

– Совершенно верно, Джеймс. А если мы осмелимся еще раз свернуть на эту аллею, он встретит нас с дробовиком в руках. Но я ничего против не имею. Полагаю, как-нибудь уж я сумею дотянуть до конца своих дней без общества мистера Барнетта.

Наш путь лежал через деревушку Болдон, и Зигфрид затормозил перед небольшим трактиром, выкрашенным желтой краской, с деревянной вывеской, гласившей: «Скрещенные ключи», и большой черной собакой, уютно свернувшейся на солнечном крыльце.

Мой партнер взглянул на часы:

– Четверть пятого. Уже открыто. Приятно будет выпить чего-нибудь холодненького. А к тому же я, по-моему, тут еще никогда не бывал.

После яркого света так хорошо было войти в сумрачный зал, где лишь узкие лучики пробивались между занавесками и ложились на каменный пол, потрескавшиеся дубовые столы и широкую скамью у большого очага.

– Доброго утра, почтенный хозяин, – пробасил мой партнер, направляясь к стойке. Он пребывал в самом герцогском своем настроении, и я пожалел, что у него нет в руке трости с серебряным набалдашником, чтобы постучать по ближайшему столу.

Человек за стойкой улыбнулся и в лучшей средневековой манере подергал прядь волос у себя на лбу.

– Доброго утра и вам, сэр. Что прикажете подать, господа?

Я так и ждал, что Зигфрид ответит: «Два кубка самой доброй твоей мальвазии, честный малый!» – но он только обернулся ко мне и произнес вполголоса: