Ибрагим Рахим - Судьба

— Значит, ты не признаешь стихов из Корана? А напрасно! Ведь Коран перевели на русский язык. В Коране много мудрости. Посмотри, многое из того, чему учат вас в комсомоле, давно написано в Коране.

— Я не комсомолец, — сказал Хиёл.

— О! — воскликнул ишан. — Прости, Хиёл. Я не знал.

И тут Хиёл вдруг сообразил, что никогда не знакомился с этим старцем.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Я увидел сон… Аллах подсказал мне, что юноша бродит по пустыне и нуждается в помощи… И я поехал, не забыв спросить у аллаха твое имя. Иначе ведь я мог подобрать другого юношу.

Хиёл подумал: может быть, по радио объявили его розыски, говорили о подвиге бригады Шахаба Мансурова и позорном бегстве одного из ее членов… Во всяком случае он сказал ишану:

— Не рассказывайте, пожалуйста, сказки, ишан. Я не маленький. И я в это не верю, хотя вы и появились передо мной, как Хызр-спаситель.

— Хорошо, — сказал ишан, — хорошо… Не волнуйся… Никто не знает, что ты у меня, и я могу об этом молчать, сколько хочешь. Ведь тебя не ищут… Ты для них дезертир… Ты не должен был бояться огня, а ты испугался! Должен — не должен! — повторил он презрительно. — Я тебя не сужу, Хиёл, как они. Живой человек иногда сам не знает, что он сделает. Испугался, и все, как ты говоришь… Они тебя не простят, а я даже не виню, потому что знаю людские слабости… Поправишься, можешь уходить без благодарности. Я сделаю то, что велит мне аллах. Я добрый человек.

А может быть, старик был прав? Может быть, он творил людям добро независимо от аллаха? Хиёл присмотрелся к нему: белая кисейная бородка, невинные глаза… Сказочник! И Хиёл ему улыбнулся.

— У тебя было мало ласки в жизни, — говорил ишан. — Ты вырос сиротой…

— Откуда вы все это знаете?

— Я сказал — ты не веришь…

— Я верю, что вы добрый человек, и всё.

— Аллах меня надоумил так жить, Хиёл… Люди живут рядом, а по-разному… Чудная вещь — природа. На одной грядке растут перец и клубника. Перец накапливает горечь, а клубника — сладость. И люди так же, дитя мое. Не только в разных людях, в одном человеке соседствуют добро и зло. Я служу добру. А что ты думаешь делать?

— Пойду искать работу.

— Если бы ты захотел, я помог бы тебе и в этом… Можно работать у меня на мазаре… Деньги небольшие, но больше, чем на вышке… Ты пока не отвечай, ты подумай… Дай я подоткну тебе одеяло…

Хиёл лежал, укутавшись. Изо всех пор его тела, как вода из губки, выступал пот. Перец делал свое дело…

— Белье твое выстирано. Рубашку я купил тебе новую… Встанешь, побреешься, вот тут все приготовлено, а тогда уж будешь решать про свое житье-бытье…

Халим-ишан смутил Хиёла. Он даже пожалел, что поначалу был так груб со стариком. Откуда-ниоткуда, а старик разузнал о нем вещи, которым сочувствует только заботливый человек. Уж не бредил ли Хиёл во сне?

Ишан ушел по своим священным делам, а Хиёл все думал и думал… Потом он встал, побрился. К нему вернулись силы и уже просились наружу. Это было самое радостное…

В лад его настроению зазвучала где-то тихая мелодия дутара. Дутар — две струны. Две струны на деревянном пузыре величиною с дыню, и длинный, во всю руку, гриф. Нет ничего проще дутара и нет ничего нежнее. На дутаре не сыграешь громко, зато сыграешь сердечно. А разве это не важнее?

Как звонкий шмель, верещал дутар, проникая в самое сердце, и пел девичий голос:

Хиёл оглядел комнату — радио в ней не было. А голос лился ровно, как при радиопередаче, и тонко и непрерывно звучал дутар. Непрерывно, грустно, протяжно…

Он быстро вышел во двор.

Дом ишана, как множество старых домов старой Бухары, состоял из двух половин. Ташкари — для гостей, ичкари — для семьи. Эта стена разделяла и двор. И по сути было здесь не два двора и не две половины дома, а два мира.

В ичкари не мог зайти чужой мужчина. Когда туда заходил глава семейства, женщины вставали, и жена снимала с него халат и сапоги, подавала воду умыться и угощала чаем. Десять раз в день мог входить господин мужчина, десять раз она вставала, отрываясь от работы, и повторяла ритуал встречи, как заученный урок.

Хиёл вспомнил, что и у тети Джаннат было то же… Двор может быть и не разгорожен глухим глиняным дувалом, как здесь, а невидимая перегородка, барьер покорности и преклонения — они существовали…

Но сейчас его интересовала песня.