Ибрагим Рахим - Судьба

Ну вот… Вечером, после ужина, Азиз Хазратович прогнал детей и попросил жену уйти, чтобы наедине поговорить с Хиёлом.

— Нельзя плевать в пищу человека, который тебя кормит, — сказал дядя. — Мусулманкулов сделал тебе много добра…

— Он вор! — сказал Хиёл.

Рабочие поговаривали, что Мусулманкулов сплавляет бракованную посуду через магазины, зато искусные мастера делают по его заказу бесплатно для начальства и подносы, и тарелки. На этих подносах цветы, гранаты, виноград. А для колхозников — голова барана с надписью: «Увеличим поголовье скота».

Все это рассказывал Хиёл своему родственнику из обкома и вдруг увидел, что и у них дома на столе лежит новый расписной поднос с гранатами, нарисованными ярко горящей, пламенной краской. Так рисовал в их цехе уста Кудрат.

Говорил, говорил и замолчал…

А дядя стал кричать. Сопляки, мол, критикуют Мусулманкулова. Нападают на старшего товарища, вместо того чтобы у него учиться.

Еще сказали Хиёлу, что Мусулманкулов ходил к дяде в обком, жаловался на него.

А Хиёлу все уже казалось в доме не так. Привезли трубы, чтобы проложить в саду для поливки молодых абрикосов и роз, Хиёл стал думать — откуда? Дядя был связан с газовиками, а газ — это трубы… Где еще взять трубы в Бухаре?

Стало ему страшно за тетю, сказал ей, а она заплакала. Тетю понять можно. Она женщина. Трудно пережить женщине горе в своем доме.

— Как ты смеешь! — плакала тетя. — Он тебе заменил отца! Он приласкал тебя… Он мой муж, он отец моих детей…

Все, что говорят в таких случаях, она сказала.

— Помнишь свою сиротскую жизнь? Хочешь, чтобы и моим детям было так же? А я хочу, чтобы у меня дома был покой!

— Эх, тетушка, — ответил он, — что годится для дома, то не годится для улицы.

Но она вскипела:

— Еще ты будешь учить меня уму-разуму! Как-нибудь я достигла своих желаний. Посмотрю, как будешь ты жить!

— Хватит, тетушка, хватит, — уговаривал он ее. — Я вас послушаюсь…

Тетя-то ведь родная…

Но все же он не послушался. На собрании в цехе выступил против Мусулманкулова, и пришлось ему из дома уйти в общежитие. Тетушка опять плакала, а он ее успокаивал.

— У меня есть где жить. А вам будет спокойней…

Как-то она приехала его проведать. У нее были красные глаза, опухли веки, даже голос изменился. Видно, дома была большая перебранка. Разговор не клеился. Тетушка ждала раскаяний, а он молчал, боялся первого слова. Начать разговор легко, а кончить трудно. Не справишься с женщиной, которая сидит дома и придумывает выражения похлеще. Пусть уж она скажет, с чем пришла…

— Азиз Хазратович просил кланяться… — сказала она. — И дети тоже.

— Как они себя чувствуют? Как дядя?

Тетушка опять стала вытирать слезы платочком.

— Помирись с ним, вернись домой… Если ты один раз воспользовался гостеприимством человека, должен тысячу раз посылать ему приветы. Так говорят в народе…

— Я не устану посылать дяде Азизу миллион приветов!

Это прозвучало как угроза.

— А я-то думала, верну тебя домой, успокоюсь, помирю вас, — сказала тетушка.

Она ушла, оставив кашгарские серьги — единственный предмет, напоминавший Хиёлу о матери. Эти серьги подарил ей отец…

А скоро Хиёла принимали в комсомол — и не приняли. Один из подхалимов Мусулманкулова спросил:

— А где твой дед Сурханбай?

— Не знаю.

— Пусть расскажет о деде. У него дед за границей. А он даже не написал…

Вот и всё. Хиёл сидел, перекладывая из ладони в ладонь кашгарские серьги, вырезанные в виде полумесяца, на длинных крючках.

— Н-да, — с усмешкой сказал Шахаб, — хорошенький у тебя дядя! Однако ты молодец!

Шахаб не питал особого почтения к баям. Да и откуда? Детство его началось с того, что он гонял овец на пастбище Бахмала и донашивал одежду старшего брата. Старший брат — он погиб на войне — золотого сердца был, старался нарочно порвать или испачкать одежду, чтобы она скорее досталась Шахабу.

Овец они гоняли вместе с ровесником Бардашем. И вот однажды начали падать овцы.

Это было в ту пору, когда баи изо всех сил пытались вредить первым ширкатам, союзам бедноты. Они выпускали воду, открывали плотины, резали племенных «кучкаров», самых сильных баранов, они направляли отару на зимнее пастбище, туда, где росли ядовитые травы… Овцы их не ели и, обессиленные, падали на снег. Страшно вспомнить!..

Виноваты были баи, а били старшего пастуха Шахаба. И он бежал от горя и позора в Бухару, а с ним вместе, из чувства дружбы, бежал и Бардаш.