Михаил Воронецкий - Новолунье

Не дай бог появится в этот момент моя мать — тогда скандал на всю деревню. Вот уж сколько лет прошло с тех пор, как погиб дядя Митрий, и матери моей уже нет на свете, а я до сих пор не могу забыть эпизод из истории ее борьбы с братьями моего отца.

Как-то примостились в сенях два молодых мужика с того берега: водка, жареная рыба с яичницей. Мать в избе муку сеяла. Я сидел у окна на скамейке, из доски выпиливал изогнутую рукоятку для ножа, чтобы нож с такой рукояткой хотя бы отдаленно походил на саблю или, на худой конец, на кинжал. Дверь в сени была приоткрыта, и я почувствовал, как мать насторожилась, уловив приглушенный голос дяди Митрия, незаметно проскользнувшего с улицы в сени.

— Левонтий! — негромко позвала мать, и Леонтий, узкогрудый и сутулый молодой мужик, почтительно вошел в избу. — Левонтий, я тебя уважаю, и ты у меня завсегда гость званый. А Митьку водить ко мне не смей. Чтобы это было первый и последний раз. Сию же минуту скажи ему от меня: вот тебе порог, иди на все четыре...

Захмелевший Леонтий поднимал и опускал ладони с растопыренными пальцами так, как будто отталкивался от чего-то, и говорил с дружелюбной готовностью:

— Все, все, Ивановна. Будет так, как ты хочешь.

Я знал, что Леонтий, бакенщик с Чаешного переката, был в большой дружбе с дядей Митрием, и надеялся, что он уйдет вместе с дядей Митрием. Да он и должен был, как думал я, сказать моей матери: «На твоей избе, Ивановна, свет клином не сошелся».

Леонтий, однако же, этого не высказал матери моей в лицо, теперь мне захотелось услышать, что он скажет дяде Митрию. Когда я вышел в сени, Леонтий и его приятель, пожилой толстый мужчина, положив руки дяде Митрию на плечи, уговаривали его:

— Ты на нас сердца не держи, мы с тобой последний шкалик разделить готовы, но сам понимаешь, должон...

— Она хозяйка, как ей перечить станешь?! Ты уж, паря, иди от греха подальше.

Дядя Митрий слушал их, глядя в лицо то одному, то другому, и тени мучительных раздумий ходили по его сухощавому, как у моего отца, лицу: ему и жалко было себя, терпящего незаслуженные унижения, и в то же время страшно не хотелось прерывать общение.

Последнее взяло верх, он метнулся в избу, схватил мать мою за плечи, спросил разом осевшим от волнения и обиды голосом:

— Это правда, Ивановна, что ты меня гонишь?

Мать, сметав ладонью муку с краев сельницы на столешницу, отвечала так спокойно, как только одна она во всей деревне могла ответить на такой вопрос:

— А почему это может быть неправда? Разве первый раз тебя гоню?

Дядя Митрий хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой, и этот жест, полный глубочайшего отчаянья, кинул меня к матери.

— За что? — крикнул я, почти задыхаясь.

— Что за что?

— За что ты дядю Митрия гонишь?

— За отца твоего.

Дядя Митрий остановился у порога, спросил:

— А я-то при чем, что вы с Ганькой живете как кошка с собакой?

— При том, что ты его брат...

Не помню теперь, что кричал я матери. Меня трясло как в лихорадке, и пришел я в себя уже на берегу в добрых крепких руках дяди Митрия.

— Ты, Минька, на мать не серчай, — говорил дядя Митрий, — ты ее не осуждай, потому что ты мал и не можешь понимать всех сложностей жизни.

И после этого дядя не вознегодовал на мою мать.

Всякий раз, когда у него дома затевалась гулянка, он встречал мать где-нибудь на улице и настойчиво звал в гости. Но она оставалась непреклонной.

Потом, когда он погиб на воине, такие же отношения сохранила мать моя с его женой. Но на мою дружбу с детьми дяди Митрия уже не обращала внимания. У каждого поколения — своя особенная жизнь!

Вся жизнь нашей деревни была связана с Енисеем. По Енисею мои земляки уплывали на заработки, в гости к родственникам, на свадьбы, по Енисею привозили зимой из соседних деревень и сел (больше все из Жинаева, из Шушенского) невест, по Енисею уплывали на войну...

А вот с войны жители нашей деревни возвращались не водой, а степью — приходили пешком из Абакана (это около сотни километров), куда была проведена железнодорожная ветка от Ачинска.

Великолепное это зрелище — возвращение солдата с войны домой! По счастливой случайности, я первый в деревне увидел своего отца, года три как «пропавшего без вести». Наш класс ходил в тот день собирать колоски.

В шоболовской школе к тому времени из нашей деревни учился только я (остальные ребятишки давненько пристроились «на постоянную работу» — кто помощником конюха, кто младшим чабаном, а некоторые даже в бакенщиках оказались). Закончив сбор колосков, я по гребню увала медленно направился к своей деревне.