Михаил Воронецкий - Новолунье

— У кума Ганьки жилы проволочные.

А дед мой обычно, если случалось быть при этом, опровергал:

— Какие там проволочные? Жилы у всех людей человеческие. А сила у Гаврилы Дмитриевича нутряная, нервная, стало, быть...

На каждом плоту были два самых главных человека — лоцман и гребец, который обычно выскакивал с цинкачом на берег во время причаливания.

Я добежал до тальников, когда по косе уже носилась взад-вперед ребятня. С Мерзлого хутора успел прийти сюда Адай Чепсараков со своими ребятишками Данилкой и Фроськой. Адай Чепсараков — пожилой хакас с черной бородой. Адай выделялся среди местных жителей еще небывалой беспечностью. И прозвище он имел редкостное — Побарствуй.

От колхозных работ он уклонялся, и в последние годы бригадир его уже не трогал, вроде как он уже и не был колхозником. Еды в доме у него никогда никакой не было. Не было и жены. Летом семью кормили Данилка и Фроська, нанимавшиеся пасти личный скот, а зимой в большой высокой избе Чепсараковых собирались парни и девки на посиделки и за это сообща должны были обеспечивать хозяина едой и дровами.

Сам Чепсараков полеживал вечерами на печи и время от времени произносил мечтательно:

— Вот подамся в тайгу, подвалю марала или медведя уж тогда побарствую... А то ведь я, ребята, еще ни разу в жизни мяса досыта не едал...

— Да как же ты в тайгу подашься, — спрашивали его деревенские, — когда у тебя ни дохи, ни ружья нет?

— Добрые люди дадут, — невозмутимо отвечал Чепсараков, — мне бы только Егоршу Ганцева либо Игпашку Челтыкмашева упросить, чтобы со своей артелью в тайгу взяли. Мне бы только в тайгу попасть, а там мне сам черт не брат.

Лоцманы Ганцев и Челтыкмашев, зимой со своими артелями валившие лес в саянской тайге, обещали взять Чепсаракова в тайгу, но, понимая, что такой человек там непременно погибнет от какой-нибудь нелепости, всякий раз отговаривались.

Но при всей своей бесприютной жизни Чепсараков был самым восторженным и самым последовательным патриотом нашей деревни.

Увидев поспешающих через тальники двух баб с верхнего края деревни, Васену и Маришку, Чепсараков раздвинул в усмешке тонкие облупившиеся губы, обнажив прокуренные зубы:

— Вон какие у нас бабы! Лучше их на свете нет. Да, Минька, за жизнь свою я всякие места повидал, всякими бабами любовался, а нет лучше наших баб нигде. И мест лучше, чем Мерзлый хутор, нигде не видывал. Да вот хоть эти же плоты взять... На всем Верхнем Енисее лучше места для причаливания не найдешь.

И в этом Адай Чепсараков был совершенно прав. На всем стокилометровом пути от Означенного, где Енисей выходит из саянской теснины, до Минусинска, куда сплавлялся лес, удобней косы для стоянки плотов не было. Это хорошо знали плотогоны и потому всегда на ночь останавливались именно здесь.

— А что же ты в плотогоны не идешь? — говорил я Чепсаракову, которого, несмотря на его безалаберность, глубоко уважал. — Жил бы себе припеваючи, катался бы как сыр в масле...

Широкоскулое темное лицо Чепсаракова становилось почти черным, он обреченно махал рукой и говорил глухо:

— Э-э, что об этом толковать, когда мне па роду собачья жизнь написана.

Имя Адай в переводе с хакасского означает «собака» — это-то обстоятельство, как считал Чепсараков, и было причиной его неудачливой жизни, причиной, с которой бороться бесполезно, ибо это — судьба.

Между тем приблизились Васена с Маришкой. Васена и Маришка — подруги. Но дружба эта меня всегда ставила в тупик своей несообразностью. Она скорее была похожа на перемирия, заключаемые для встречи плотогонов. Безразлично и даже враждебно относящиеся друг к другу во все остальные дни, они начисто забывали это, едва только из-за острова Чаешного показывался плот. Высокая, худощавая, с большим носом, но с красивыми темно-синими глазами, тетка Маришка, по прозвищу Зебра, появлялась у осевшего заплота тетки Васены, копавшейся в огороде, и кричала грубовато-резким голосом так, что слышно было на другом конце деревни:

— Подруга! Ты живая, еще не померла?

Тетка Васена слышала в голосе подружки плохо скрываемое радостное возбуждение, и ее самое охватывала радость.

— Жива! Жива! Это ты, Маришка, что ли? — спрашивала тетка Васена, хотя не только узнала голос Маришки, но и видела ее у калитки, никогда не закрывающейся.

— Я, я, Васена! Кто же еще о тебе, окаянной, позаботится? Кому еще ты нужна на этом свете?

— Верно, верно, Мариша, — говорила тетка Васена, появляясь в заросшей лопухами широкой ограде. — Что стряслось-то? — спрашивала вроде бы нехотя, а у самой ходуном ходит каждый сантиметр могучего тела, одинаковой толщины что в плечах, что в пояснице, что в бедрах. За эту особенность тетку Васену в нашей деревне, где без прозвища нет ни одного человека, прозвали Сутунком.