Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

Вместо забвения я вскоре обнаружил в себе способность понимать отцовскую жизнь лучше, чем в прошлом мог даже представить, — не в смысле карьеры или деловых отношений (хотя мне казалось, теперь и в них я вижу больше, чем сознавал раньше) и в плане даже не семейной жизни, но внутренней — в его глубочайших чувствах по отношению к миру, где он родился и где ему было суждено провести юность и взрослые годы. Мне казалось, я почти что помню его старые конфликты с собственным отцом, которые он смог — как любой здоровый взрослый — навсегда выкинуть из головы. Казалось, будто я даже знаю все его устремления с той поры, когда он был маленьким мальчиком, до нынешней старости.

Отец, разумеется, родился в том старом кирпичном двухэтажном доме на Городской ферме, в Торнтоне. И он сам, и его отец появились на свет в том же доме, куда отправляли мою мать перед рождением очередного младенца. Его первые воспоминания были о жизни на этих четырехстах акрах красной глины, родящей хлопок. Первые приключения — рыбалка и купание на ферме на Форкд-Дир, еще одной хлопковой ферме моего деда. Отец наверняка очень рано узнал, что в ночь, когда он родился — в самый час рождения в большой спальне на первом этаже дома с шатровой крышей, — почти во всех церквях Торнтона били в колокола. В этот же час дали залп из винтовок на лужайке перед зданием суда, а также на нескольких перекрестках в городе. Его мать — моя бабушка — скончавшаяся через час после родов, должно быть, слышала эти колокола и пальбу в последние минуты жизни. Стреляли черные и белые мужчины, которые работали и промышляли на просторных землях семьи в округе Торн. И звенели колокола как в черных церквях, так и в белых. Предположительно, только бедные и обделенные конгрегации без колоколен — кэмпбеллиты и омывающие ноги баптисты — не известили мир о появлении нового ребенка. В остальном же еще ни одного королевского наследника — ну или наследника герцога, или, по меньшей мере, помещика, — ни в одном городе или селе не встречали с большей радостью. Отец стал первым и единственным отпрыском своих родителей, и на момент его рождения его матери уже было за сорок. До нас не дошло, прозвонили ли колокола о ее уходе с тем же единодушием, что и при появлении наследника.

Так или иначе, малыша Джорджа Карвера воспитывали тетушки по материнской линии и чернокожие нянечки, а когда его вывозили на коляске, а потом и выводили за ручку на тенистые улицы Торнтона, все смотрели на него как на маленького принца. Не только его отец был самым крупным землевладельцем в округе, но и прадед обосновался здесь по указу времен Войны за независимость, который давал за какие-то заслуги высочайшие права. Вне зависимости от богатства, положения или образования (до Гражданской войны всех предков отца, судя по всему, отправляли на обучение в Принстон) — вне зависимости от всего этого, в любом сообществе предпочитают урожденного героя, а не того, кто героем становится. Ведь это же значит, что герой удостоен высочайшей милости богов. Он родился в рубашке! Вот так относились и к Джорджу Карверу в Торнтоне. У него не было чересчур больших богатств, или очень высокого положения, или действительно блестящего образования, но он получал все лучшее, что мог предложить Торнтон в штате Теннесси. Все в округе считали, что Джордж Карвер рожден под счастливой звездой. Известна история, как в шестимесячном возрасте он выпал из окна второго этажа и приземлился в большую корзину с бельем, которую случайно поставили прямо под окном. И всю жизнь он больше всего гордился этой своей удачей, чем какими-либо достижениями. Даже разоренный мистером Льюисом Шеклфордом и бежавший в Мемфис со всей семьей, отец все еще рассчитывал на удачу и верил в нее. Если бы в тот день в старом дощатом отеле в Хантингдоне одна из его красавиц дочек умчалась со своим молодым человеком, думаю, он бы счел это первой личной неудачей в жизни. И решил бы, что не сможет с этим справиться — так, как справился с предательством Льюиса Шеклфорда. Но вера в собственную удачу была частью его натуры, и в бытность ребенком и юношей, жители Торнтона видели и уважали эту веру столько же, сколько признавали саму удачу.

Но вопреки удовлетворению от того, что ему повезло родиться без поводов на жалобы в материальном, физическом и умственном отношениях (окончил он академию Торнтона, конечно же, отличником), в растущем Джордже Карвере начало проявляться и некое неудовлетворение жизнью, причем еще до того, как он начал носить длинные штаны. Об этом я иногда слышал в его беседах с моим другом Алексом Мерсером. И только сейчас, в среднем возрасте, я начинаю понимать, что вот это и было общее у моего отца с Алексом — в каком-то смысле и в какой-то степени. Принципиальной же разницей было то, что Алекс по-пуритански верил, будто не должен исправлять неудовлетворение, не должен тосковать по тому, что ему не принадлежит по праву рождения, — даже признавать эту тоску не должен; тогда как в моих глазах выдающейся чертой отцовского характера является как раз то, что с первых же лет Джордж Карвер стремился к индивидуальности и личным достижениям, никак не связанным с его рождением, желал преуспеть в какой-нибудь сфере, о которой раньше не слышал и не мог слышать, стремился к каким-то таинственным победам, какие не обретешь на Городской ферме или в суде округа Торн, стремился, как я слышал в беседе с Алексом Мерсером, «ко всему другому — не тому, что уже было моим или могло стать моим, по словам других». Он дерзал добиться чего-то особенного, что нельзя приписать особенностям его характера или происхождения. Он стремился ко всему другому — тому, чем не был благодаря рождению. В какой-то момент возмужания эти стремление, тоска и дерзновения стали жаждой. Нужно понимать, что все это я начал чувствовать, видеть, когда Холли Каплан попросила рассказать об отце. И впоследствии в его жизни, как мне кажется, эта жажда не унималась никогда.