Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

Молоденькая девица, что была с отцом и села за столиком рядом с ним, похоже, считала все, что он говорил, невероятно смешным. Она вышла на медленный танец с отцом — восьмидесятилетним стариком, следует напомнить, — который столько вечеров играл допоздна в двойной солитер со своей супругой, нашей матерью, когда несчастная женщина не могла уснуть, а в недавнее время играл в двойной бридж с пожилыми вдовами, — и она танцевала с отцом на тусклой площадке просто бесконечно, эта молоденькая девица, иногда повисая на нем, прильнув головой к груди, а иногда отстраняясь и заглядывая ему в глаза. Но все то время, пока они танцевали, человек в бордовом пиджаке из их компании оставался за столом и не сводил глаз с мистера Джорджа и его партнерши. Самого его не видели за танцами ни с кем, кроме этой же самой девицы, когда мистер Джордж возвращал ее за стол. В тех случаях мужчина уводил ее обратно на танцпол, и они, танцуя медленно и умело — явно чувствовалась большая практика, — без умолку болтали, и очень интимно, то качая головой, то иногда хмурясь, а иногда разражаясь смехом.

Сестра сумела привести действительно полный пересказ событий того вечера. Она сообщила, что несколько раз эта пара уходила с танцплощадки к бару и там вместе выпивала. Тем временем наш престарелый отец, покинутый и двумя другими парами, сидел в одиночестве за большим столом на краю танцпола. Бетси сказала, что на его одиночество было больно смотреть — словно на брошенного клоуна. Наконец, мужчина в бордовом костюме и девица в вечернем платье с длинными рукавами (возможно, семейная пара, предположила Бетси) допили у стойки и вместе направились на выход из «Голубой луны», не оплатив счет и не попрощавшись ни с отцом, ни с кем-либо другим из компании.

В конце концов отец, пока две оставшиеся пары танцевали, ушел в одиночестве. Ни разу за вечер он не заметил присутствия дочери. Что до Бетси и ее сопровождения — чья личность в ее письме не раскрывалась, — то они сидели за своим столиком в дальнем темном углу. Она — и жалея о несчастье отца, и хихикая из-за положения, в которое старик себя поставил, — старалась не попадаться ему на глаза. Но что показалось важным и мне, и Алексу Мерсеру, описавшему вечер во всех подробностях, так это то, что ни в письме Бетси, ни в письме Жозефины, — которое пришло со следующей почтой и состояло в основном из ее пересказа версии Бетси, — так вот, ни в одном из этих писем не было ни капли обиды или возмущения жалким и некрасивым вниманием отца к «молоденькой девице». Лишь снисхождение и насмешка. Демонстрировалась даже заметная сдержанность. И сперва ни я, ни Алекс не могли этого понять.

Было и еще кое-что, чего не понимал лично я, пока неделю спустя не пришло письмо Алекса, содержащее отчет Говарда о событиях того вечера. Между строк я читал — не зная, понял ли это сам Алекс, — что сопровождавший Бетси молодой человек был не кем иным, как сыном Алекса — Говардом. И когда меня озарило из-за непреднамеренных совпадений между двумя рассказами, меня ослепило и другое осознание, куда большей важности: тогда я понял то, чего еще не подозревал, — сестер по ночным заведениям водили не те женственные мужчины средних лет, кого они представляли нам с отцом. Их вечерним эскортом, вероятно, были довольно молодые люди, причем молодые люди безусловно низменных нравов, а именно оплаченный эскорт или по меньшей мере эскорт, которому Бетси и Джо оплачивали счета за вход и выпивку.

За многие годы я привык, что сестры пишут мне обо всем, что касалось благополучия наших родителей. Они никогда не сомневались, что лучше знают, что требуется пожилым людям. Порой два их письма, присланных из отдельных домов, приходили с одной почтой. Они как будто действительно считали, что я не поверю, если услышу новости только от одной из них. Как будто второе письмо писалось исключительно в целях подкрепить первое. (Вот почему я был так уверен, что в тот воскресный вечер последует второй звонок.) Обычно я улыбался про себя над обоими письмами — написанными поч­ти одинаковым почерком, — а затем, пожав плечами, отправлял их в мусорную корзину. Так же я поступил, когда прочел оба письма о вечере отца в «Голубой луне» вместе с щедрыми обещаниями присматривать за ним со всем вниманием и теплом в следующие месяцы.

Прочтя эти письма о «Голубой луне», скорее, в дежурном порядке, я буквально бросил их в корзину рядом со столом. Но каждое утро, прежде чем вернуться к работе, я смотрел из окна квартиры на городской горизонт. Каким же непохожим миром был Мемфис, говорил я себе каждый раз. И каждый раз молча, но искренне удивлялся тому, какой же это особый мемфисский феномен! Насколько это типично для того, что там происходило, говорил я себе. За тем исключением, что нужно брать в расчет некоторую эксцентричность моих сестер, заходившую и дальше эксцентричных нарядов. Я сейчас говорю о том, как сама Бетси оказалась тем вечером в «Голубой луне». О том факте, что она и Жозефина — две старые девы, ни больше ни меньше, — довольно регулярно посещали эти места: «Голубую луну», «Желтого попугая», «Красный фонарь». Там по субботам вечером отдыхал рабочий люд — в основном белые воротнички, — а также молодые люди всех социальных и экономических прослоек. Но сестры воображали — или притворялись перед собой, — что бары — практически то же самое, что и спикизи и ночные клубы, которые с таким удовольствием посещало их поколение в начале тридцатых. Не знаю, рассказывали ли Бетси и Джо своим подругам о том, куда ходили на свои ночные «свидания», но в присутствии отца они любили обронить эти названия, а потом покатиться со смеху. Но чего они, разумеется, не рассказывали отцу или мне, так это что сопровождавшие их мужчины — не те же самые, кто появлялся с ними на приемах для дебютанток в кантри-клубе, куда их по-прежнему приглашали, причем приглашали из вежливости, как давних членов мемфисского истеблишмента.