Эли Люксембург: Скопус. Антология поэзии и прозы

А потом, что ж, война, которая сначала удалялась от нас, снова стала к нам приближаться. И немцы, которые вели себя очень хорошо, стали нервничать. То реквизируют что-нибудь у крестьянина, правда, всегда расписку оставляли. Я знаю, и сейчас кое-где такие расписки хранят. Потом, когда войска совсем близко подошли к нам, несколько орудийных снарядов до тла сожгли наш хутор. Убили и лошадей, и коров. Убили нашу маму. А отец раньше умер, еще до сорокового года. Меня самого немцы отправили в Германию эшелоном. Но попал я почему-то в Чехословакию. Там нас осмотрела врачебная комиссия, и отдали меня работать к одному чеху, богатому фермеру. У него было много чему учиться. Кормил он нас хорошо и не обижал. Я даже стал подумывать, не остаться ли мне здесь совсем, тем более, что девушка мне чешская понравилась одна, но тут война меня снова догнала в Чехословакии. Освободили меня и в лагерь на проверку. Допрашивали много раз. Однажды приглашают в очередной раз к следователю, я захожу в землянку, со света ничего не вижу, а следователь мне говорит:

— Гражданин Вестурис, как это вы оказались на одном снимке с гестаповцем, и сами в черной форме? Расскажите нам чистосердечно…

Я даже обомлел, хотя и плохо понимал тогда по-русски. А следователь снимок держит белой стороной ко мне, не показывает. Но лампа у него стояла настольная, и она просвечивала снимок. Хотя и нечетко, но вижу, там дворец просто какой-то изображен. Это он меня хотел врасплох застать. Когда я понял, что следователь ничего не знает, а только на испуг хочет меня взять, я ему и говорю:

— Как вам не стыдно, — говорю, — показываете одно, а говорите другое?

Тут он даже чуть покраснел и говорит:

— Допрос окончен. Идите к себе в барак.

После этого продержали меня еще полмесяца и отправили домой в Латвию. Даже проститься с чешкой не мог. Приехал домой. А хутор мой разорен, и колхоз. И тогда переехал я в Тукум. Получил через три года квартиру, работал шофером. Сошелся с одной русской, но детей у нас не было, и я ее выгнал. Потом сосватали мне латышку из наших мест. Теперь у нас четверо ребят, все учатся, кто где. У меня хороший сад и огород, для себя развожу и на продажу хватает.

Как-то поехал в Ригу на рынок. Вы бывали там? Очень красиво. Стою, продаю зелень. Вдруг идет группа людей, одетых хорошо, солидно, добротно. Подходят ко мне, и наш, его сразу видно, говорит мне, что туристы из ФРГ хотят мне задать несколько вопросов о моей жизни. Я сразу же сказал им по-немецки, что я к их услугам. Они обрадовались, и мы начали разговаривать, причем, наш гид, он из молодого поколения, наверно, английский язык учил, ничего не понимает. А я стою и разговариваю, и так мне приятно, как будто я пью шнабис.

Потом меня отозвали два латыша, показали мне свои удостоверения и стали задавать вопросы. Я сначала отвечал им вежливо, а потом разозлился и сказал этим людишкам все, что я о них думаю. Сказал, а потом, задним числом, испугался. А те вдруг смутились, извинились передо мной на нашем родном языке, и я подумал, что они такие же латыши, как я, хоть и сволочная у них работа. Они, что и я, тоже интересуются немцами, которые раньше у нас жили, и ничего плохого нам никогда не делали. Вот так! Вы знаете, хотя вы и не наш, но слушаете хорошо, и поэтому я к вам отношусь хорошо, скажите, вы немецкий язык знаете? Немного? Ну, я тоже не из Берлина. Очень культурный народ, очень. Кстати, как насчет шнабиса? Давайте выпьем, закуска у меня своя, настоящий салдусский сыр. Научился делать. Я вообще многое умею. Я латыш. Давайте. За вас. За вашего сына. За Латвию. И за них. Вы знаете, о ком я говорю. Вы не согласны! А мне плевать на ваше согласие. Таких, как вы, немцы отправляли в лагеря, и жгли, и травили! И пошел ты от меня на!.. Иди — здесь моя родина, здесь верить будут мне, даже эти русские, которые тебя тоже не очень любят. Иди! А еще лучше — подумай, у тебя теперь тоже есть родина, и я тебя все равно больше уважаю, чем этих… Выпьем! Шнабис — это хорошо! Можно закусывать, можно не закусывать, все равно, душе становится легче…