Эли Люксембург: Скопус. Антология поэзии и прозы

Ты уймись, боль,
не ломи грудь,
не стели постель —
сон пропал весь.
Мне бы встретить теперь
хоть кого-нибудь,
тех, что я любил,
повстречать здесь,

где на сто холодов не сыскать весны,
не сыскать весны, — холода черны,
да валит народ с четырех сторон
то ль на праздник какой, то ли с похорон
где в твоих глазах только тень меня,
только след меня, — шелуха огня,
да стоит беда — мертвая вода,
мертвая вода, щебень да слюда.

Там подле тебя будто-кто стоит,
кулачком грозит, подойти не велит.

В тесной комнатенке летит
мотыль.
У стены в сторонке стоит
костыль.
На столе тесовом — бутыль
чернил.
Чернилами теми, школьным пером
стихи сочинил управдом
о жизни короткой, о костыле,
о бутылке водки, что на столе.
Штукатурка комьями
на пол легла,
да окурки в комнате,
в четырех углах.

Раздобыть бы ножик,
была — не была!
— Как живешь-можешь?
Как дела?

Управдом молчит.
У стены костыль.
На столе торчит
чернил бутыль.
Мотылек летает. Больше ни души.
Боже, дай на свечечку.
Согреши.

Кошка черная легка,
смотрит пристально и зорко.
В тишине ночной каморки,
в глубине кухонной норки
два зеленых пятака —
изумрудных паука.

На чердачные вершины
ты уходишь, не спешишь,
мышью пойманной шуршишь,
тишиною шелестишь.

Только храп соседский слышен,
только чай полночный начат,
растревоженные мыши
соглядатаями скачут,
но жена неслышно дышит,
целый вечер сонно вяжет,
слова лишнего не скажет.

Ах, как бессовестно хочется жить,
как безнадежно, мучительно надо
сладко вдыхать умирание сада
и по дорожкам без смысла кружить,
и не завидовать лучшей судьбе…
Не о любви я, совсем про другое.
Мне бы терпения и покоя,
все остальное оставьте себе

с вашей любовью, бедою, судьбой,
с вашим азартом, поиском истин…
Мой дорогой, осыпаются листья.
Как же мне быть, что мне делать с собой?

Тут все сквозь темные очки
Глядят, а ты из-под руки
С другого берега Оки
Сюда глядишь.
Твои глаза, как васильки,
И в них защита от тоски,
За ними — чистые пески,
Речная тишь…

На солнце блещут ивняки,
И дети наперегонки
Сбегают к берегу реки,
И ты бежишь.
Кружатся, словно мотыльки,
Прозрачных яблонь лепестки,
Привстанешь только на носки —
И ты взлетишь!..

Но дни осенние близки,
А там — зима, снега, снежки,
По брови теплые платки,
Снега до крыш…
Все те же свежие деньки.
Гляжу, как ты из-под руки
С другого берега Оки
Сюда глядишь.

Ползло по скатерти вино,
Сквозь притворенное окно
Сочился свет белесоватый;
В забытой кухоньке темно,
И чайник остывал пузатый,
И гости, сонные давно.

А на дворе сырая мгла,
Никак понять я не могла —
Не то ли поздно, или рано…
И храп летит из-под стола,
И муха мечется со зла
И бьется о края стакана.

Гляжу, не поднимая век,
Как пьяный бросился на снег:
«Орел!» — выкидывалась решка…
А рядом тощий кот сидит,
В глаза закрытые глядит
Со снисходительной насмешкой.

Полы прохватывает дрожь.
От сна в потемках не поймешь —
Будильник тренькнул иль бутылки?
Ночной рассеялся угар,
И белый день, как санитар,
Подносит свежие носилки.

Все начинается с горба.
Пригнувшись, улицей идешь горбатой,
И ветер, неподвластный, как судьба,
Толкает в спину. Ты идешь к Арбату…
Там дом стоит, назначенный на слом,
А прежде — особняк. А рядом — груды
Камней и щебня. Смотрит ниоткуда
И в никуда горбатый этот дом.
А ты идешь изогнутым мостом,
И — началось. И стены, и ворота —
Все дыбится одним сплошным горбом
В кружащейся степи снеговорота.
На бывшей Моховой горбится ночь,
И вслед глядит горбун чуть виновато.
А ты идешь… И как тебе помочь?
Сегодня ночь, и ты, и век горбаты!..
Носы и спины, храмы и мосты,
И кладбища с истлевшими гробами,
И купола, где сорваны кресты,
И острый край луны за куполами.
Все начинается с горба.
О, предвкушение юродства!
Здесь горький дух ущерба и уродства.
Здесь начинается судьба.