Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

Он проглотил таблетку и несколько успокоился. Последний раз он звонил нехотя, словно по инерции, словно потому, что так нужно. Голос его тускл, невыразителен.

— Сержант? Это снова я. …Как я могу не нервничать, интересно? Пока они приедут с аэродрома, меня прикончат. Ради чего я всю жизнь платил налоги? Чтобы в конце концов меня бросили как собаку? …Вшивого шейха из Хренландии защищают, хотя на него никто и не покушается, а честного гражданина… Хорошо, я жду. ( Он бросил трубку на рычаг. ) — Если бы я мог молиться… Да и забыл все… Отче наш, — начал он неуверенно, — Отче наш, иже еси на небеси… Отче наш, иже еси на небеси… ( Дальше первой строчки он ничего вспомнить не смог и заплакал. Потом, как испорченный патефон, он начал повторять одну и ту же застрявшую в памяти фразу. С нарастающей силой: ) — Отче наш, иже еси на небеси!

И вдруг зазвонил телефон. Как завороженный, он посмотрел на черный аппарат, дернулся к нему и застыл на месте. Телефон продолжал звонить настойчиво, почти без перерыва. Нерешительно, не веря самому себе, он подошел к аппарату и взял его в руки. И тут стало видно, что шнур перерезан почти у самого основания… Но телефон продолжал звонить и звонить в его руках…

— Господи! — сказал он.

конец

Дед Евсюков, свесив ноги, сидел на печи и читал старухе газету.

Зашел участковый.

— Надевай штаны, дед, — сказал он, хлопая варежками, — со мной пойдешь.

— Это куды? — спросил дед.

— Известно куды.

— А-а, — сказал дед и спрыгнул.

— В канистру? — догадалась старуха. — А не померзнет он там?

Канистрой в поселке звали холодный чуланчик у участкового.

— Одевай потепляе. Чего ты, дед, Марье Григорьевне-то поделал?

— Сгрубил, — сказал дед неохотно. — Не забыла, вить, стерва.

Старуха подала ватные штаны. Дед заскакал, натягивая.

— На сколь его?

— Поглядим, — сказал участковый.

Дед надел шапку, очки, а на спину намотал старухин мягкий платок. Старуха стала его застегивать.

— И газету подай, — сказал дед. — Газету бы не забыть.

— С богом тя, Митрофаныч.

— И тя с богом.

Старуха стояла, покуда не хлопнула дверь в сенях, потом, бормоча, затерла лужицу у порога и отошла.

— Что б ему, старому, на обед-то снесть? — сказала она себе и, подняв дверку, полезла в погреб.

Он стоял на столе в нечищенных сапогах и бритвой резал бечевку. Портрет был тяжелый. Помощник ждал, вытянув руки. Уборщица, выжимая тряпку, смотрела на них.

— И этот, что ли, шпиен? — сказала она. — Ох, господи!

Взяла ведро, тряпку и, переваливаясь, пошла в коридор. Слышно было, как она кричит там другой уборщице:

— Гепевушники наши Ежова свого сымают. И до этого добрались.

Ее звали тетя Дуся или Маруся. Она собирала ему бумажки в корзинке второго секретаря и узнавала, кто ходит к жене репрессированного Иванченки. Уезжая, он передал ее другому уполномоченному. Ежов потянул не его, а каких-то больших начальников.

Второй раз такое было с ним в областном управлении. Он стоял у окна и смотрел, как напуганный лейтенант осторожно передает другому Лаврентия в застекленной обрезной раме. Лаврентий, сжав губы, смотрел сквозь стекла пенснэ. Позвонила жена. Лейтенанты ушли, держа портрет за веревочки, а он громко, лагерю матюкнулся и стал искать папиросы, которые кинул в стол, бросая курить.

Начальник второго отряда сдружился с учителем Емельяновым. Он ходил к нему с водкой и, вытянув шею, из кресла следил, как учитель крошит на газете несвежую колбасу.

— Упекут тебя, Емельяныч, — говорил он учителю, — будешь у меня лес рубить за язык за свой.

Учитель глядел пронзительными глазами.

— Ты русский?

— Ну, русский.

— Так что же ты, русский человек…

— Погоди, — спорил начальник.

Заглядывала тетя Фрося, техничка.

— Садись, — говорил начальник. — Шумим мы?

— Не вы, вы тихий. Все он орет. А у вас, я погляжу, водочка.

Тетя Фрося брала стакан и, сев на окно, глядела, как бегает вдоль стенки учитель.

— Башка, — говорила она начальнику. — Как он этих всех черножопиков!

— Вот и я говорю — мы их учим, заводы строим…

— Думаешь, сверху-то глупей нас?

— Не знаю, — скисал учитель. Он морщился, ставил стакан и, бегая, говорил, что русским людям надо соединяться, чтоб себя отстоять, а главное — больше детей народить, как китайцы, а инородным не позволять больше двух.