Эли Люксембург - Скопус. Антология поэзии и прозы

Я так хочу, чтоб научились Вы
Насвистывать, пока я повторяю:
«Уж нет бунтовщиков на площадях Москвы,
А я и в смерти Вас не потеряю».

На берегах японских островов,
Где так печален йодный запах мидий,
Смеется весело наш маленький Овидий,
Наш Даниил среди беззубых львов.

Исчезла горечь памяти моей.
Людских сердец непрочные союзы —
Они печальны, как судьба медузы
На лоне этих штормовых морей.

Так далеко останется Москва,
Что жизни всей не хватит мне на сборы,
И станут мной бедны ее соборы,
И станут мной печальны острова!

Уж нет бунтовщиков на площадях Москвы.
Я ухожу за ними год за годом —
Так далеко, что все пропахло йодом —
И даже письма, что писали Вы…

Слова слипаются в колтун
Перебродивших звезд:
Ты умер, маленький болтун?
Ты умер, бедный дрозд?

Ушел, как свет сквозь решето,
О рифмах лепеча.
Удрал болтать свое ничто
Христу из-за плеча.

Покинул горсточку пшена
И косточки гнезда,
Чтоб сквозь него светила нам
Субботняя звезда.

Мы по дороге к небесам
Болтали с ним не раз.
Мы жили по одним часам.
Да на кого ж ты нас?!

Звезда стучится мне в висок.
Укоры я пишу.
И слышу тихий голосок:
— Прости. Но я спешу…

Представьте — меня полюбила горбунья.
Я с нею вино запиваю стыдом.
Когда на земле, у людей, полнолунье,
Я с ней занимаюсь любовным трудом.

Представьте — меня полюбила немая.
Немая не может со мной говорить.
Но жестами мне объяснила немая,
Что должен полжизни я ей подарить.

Куда б я ни шел и ни ехал — поверьте —
Калеки плетутся за мной по пятам.
И если даруют мне боги бессмертье,
Я это бессмертье калекам отдам.

Ведь мы о живых на поминках не плачем,
Мы плачем о Том, кто погиб на кресте.
Ведь я — поводырь — и не надобен зрячим!
Ну, что подарю я твоей красоте?

Ну, что я скажу, оскотинев от счастья,
Целуя запястья и ноги твои,
Ночным переулкам, растоптанным властью,
Ночным площадям, где грохочут бои?

О, как я унижу тебя на рассвете,
Когда спозаранок, не выдержав сна,
Уйду, чтоб стоять перед кем-то в ответе,
Как будто и ты — не любовь, а вина!

Как будто и ты не плетешься калекой
По улице длинной и мокрой, как плач,
По улице нашего подлого века,
Где даже и я — не Христос, а палач!

Я умирал у Сретенских Ворот,
Ко мне пришел Последний переулок,
Как Веневитинов — кусая нежный рот,
Как Мусоргский — велеречив и гулок.

И слов его я не успел понять,
Расшифровать последнее объятье…
Привычка жить — последнее занятье,
Которым боги тешили меня.

Я научился гибельной работе —
Бежать навстречу полночи азийской.
Так маршалы бросают вслед пехоте
Растоптанный порядок диспозиций.

Так Грибоедов уезжает, бедный,
Выклянчивать кончину и куруры,
Россию бросив, словно грошик медный,
В подол какой-то деревенской дуры.

И я уехал. Ветреная полька
Еще кружит салоны Петербурга,
И чей-то плач летит из переулка…
Безжалостна ко мне пустыня Ольга.

Поднять бы ставни воспаленных век,
Испить бы мне — сырой водицы хотца…
А мне прохожие: «До ближнего колодца
Тебе полжизни ехать, человек!»

Один — без жены, без подруги,
Приятеля сплавив в Москву,
Неделю я прожил на Юге,
Не зная, зачем я живу.

Бездельем измученный странник,
Все ждал я чего-то — и вот
Меня заманил в обезьянник
Скучающий экскурсовод.

В тени сикомор и бананов
Жестокий Господь сотворил
Печальный разврат павианов
И страсть кривоногих горилл.

Их палками тычут мальчишки,
Ланцетами режут врачи,
Но бредят любовью мартышки,
Вздыхают о ней носачи.

Простерлось над клетками небо,
Бесстыдно себя оголя.
Окраиной Божьего гнева
Мне вдруг показалась Земля.