Джим Кокорис - Богатая жизнь

После этой публикации мама принялась писать письма в газету, защищая свою позицию с точки зрения спасателя и описывая свое физическое состояние. «Тело у меня твердое и сильное», — писала она в одном из писем, которое, после напечатания, разошлось по рукам во всей округе. Воодушевленная его публикацией, она вскоре написала и другие письма, в которых в основном критиковала газету. Особенно резко она отзывалась о ведущих разных колонок, разнося в пух и прах их точку зрения (в основном точку зрения миссис Уилкотт) на все, от ежегодного прочесывания деревень в поисках яиц для Пасхи (миссис Уилкотт считала, что этим должны заниматься только прихожане церкви Св. Пия) до открытия приюта для бездомных кошек (миссис Уилкотт считала, что кошек надо переправлять в другой пригород). Эти письма, полные орфографических и грамматических ошибок, просто убивали папу, умолявшего ее больше их не писать.

— Ты должна прекратить этот крестовый поход, или, по крайней мере, начать пользоваться словарем, — сказал он однажды после публикации еще одного письма, начинавшегося таким предложением: «Первородное, что должно быть у газеты, это честность».

— Что такого в этом письме? — взвилась мама.

— Слово, которое нужно было употребить, это «первое». «Первое», боже ты мой, а не «первородное»!

После этого мама стала просить папу помочь ей с письмами, но он всегда отказывался.

— Не хочу, чтобы меня втягивали в местные дрязги, — сказал он как-то за обедом.

Однажды в самый разгар этой эпистолярной кампании у местного супермаркета «ДеВрие» мама врезалась в автомобиль доктора Уилкотта. «Вот дерьмо!» — закричала она, когда наш автомобиль стукнул по заду машину Уилкоттов. А когда поняла, чья это машина, то забарабанила кулаками по рулевому колесу и завопила: «Черт, это же мистер Искусственный Загар!»

К моему удивлению, доктор Уилкотт в том, что касается этой аварии и моей мамы, повел себя очень мило и провел с ней много времени, оценивая ущерб, а потом долго разговаривал о ценах на недвижимость в нашем пригороде. Мама тогда как раз подумывала, не стать ли ей агентом по продаже недвижимости, и доктор Уилкотт сказал, что она, без сомнения, преуспеет в этом деле.

— Надо же, а он не такой уж и плохой, — сказала она, вернувшись в машину. Вскоре после этого, когда я пришел домой днем после школы, я увидел, как мистер Уилкотт сидит с мамой на диване в нашей гостиной и пытается поцеловать ее. Помню, как я подглядывал через вращающуюся кухонную дверь и видел, что он наклонился к ней, стараясь притянуть к себе, а мама ткнула в него кулаком, ударив прямо в лицо. Минуту спустя, когда я стоял перед холодильником, доставая себе попить, хлопнула входная дверь.

При мысли о маме я затосковал. Она была красивой, веселой и легкой в общении, что притягивало к ней людей. Мне нравилось просто быть рядом с ней. По вечерам, когда я лежал в постели, она рассказывала мне разные истории о людях, которых знала в Теннеси, истории, которые смешили меня до такой степени, что от смеха начинал болеть живот, а губы сильно растягивались и уставали. «Там у всех по три-четыре имени, — сказала она, — мне еще повезло, что я отделалась только двумя».

Еще мама любила рисовать. «Ты унаследовал свой талант от меня», — говорила она. Рисовала она замечательно. Я много раз рассматривал ее рисунки после того, как она погибла, и пытался имитировать ее руку, изо всех сил подражая ее линиям. Раньше она поддразнивала меня тем, что я трачу на рисунок много времени, что очень серьезно подхожу даже к самому простому изображению. «Это должно быть в удовольствие, малыш, не надо столько сил на это тратить, — говорила она, — дай карандашу полетать». Но когда я занял первое место в конкурсе рисунка «Чикаголенд» и получил пятьсот долларов, она перестала дразнить меня. Вместо этого стала покупать фломастеры и цветные карандаши.

Несмотря на легкий характер, мама с трудом уживалась с папой. Когда он был рядом, она переставала говорить, плотно сжимала губы, которые становились узкими, а концы у них загибались кверху, как у бродячей кошки. Она часами сидела на телефоне, жалуясь на него своей подруге Лилиэн из Мемфиса. Во время этих разговоров мама опиралась локтями на кухонный разделочный стол и, рассказывая Лилиэн о том, что папа не способен на проявление человеческих чувств, размахивала рукой с сигаретой «Кэмел». Каждый раз, замечая, что я нахожусь в пределах слышимости, она, прогоняя, кидала в меня сигаретой, и дымок от нее следовал за мной, как след от трассирующей пули. И тут же вновь начинала жаловаться на папу: «Он вытащил меня из Мемфиса, но больше-то ничего», — услышал я однажды. Потом она прибавила: «Я думала, что этого уже будет достаточно, но ничего подобного».