Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Дмитриев хотел было спросить у дочки, куда все это подевалось, скажем, хотя бы ковер или зеркало, как внезапно из-под стола вылез Петька и уставился на отца, глядя в упор большими и ясными глазами.

— Петька! — только и проговорил, вернее простонал Дмитриев, нагнулся к сыну, прижал к себе, потом вскинул вверх, посадил на свое плечо. Петька бесстрашно смотрел на него сверху вниз.

— Сынок, сынок, — приговаривал Дмитриев. — Это я, папка, папка твой, слышишь?

— Слышу, — ответил довольный Петька.

Обхватив голову отца обеими руками, задрыгал худыми ножонками.

— Ты папа? — спросил он. — Всамделишный папка?

— Всамделишный, всамделишный, сынок!..

— Он, папа, все о тебе спрашивал, где мой папа, где мой папа, все спрашивал, — сказала Маша. — Почему нет у меня папы? А какой у меня папа?

Маша подняла к Пете счастливое лицо:

— Гляди, Петька, это наш папа, папа наш, слышишь? Приехал наш папа…

Маша все повторяла и повторяла слово «папа», Дмитриев понял, как она, бедная девочка, должно быть, сильно соскучилась по нем и теперь по-своему наверстывала, со всех сторон обсасывала давно непроизносимое слово.

Он слушал, как во сне, ее голос, чуть-чуть походивший на Клавин.

— Пап, я тебя часто вспоминала, каждый день. Как там наш папа, все думали. Мама говорит, не верю, что он без вести пропал, он живой, а я говорю, наш папа жив, он не мог погибнуть, он вернется к нам…

— Ну вот и увиделись, дочка, — сказал Дмитриев, с трудом удерживая слезы.

Он осторожно опустил Петьку на пол и, обессиленный от счастья, сел за стол…

Вот он, его дом, о котором думал, не переставая, все эти страшные годы, родной угол, родной очаг, непогасший, самое его дорогое…

Дмитриев вынул из кармана кисет и дрожащими пальцами свернул цигарку.

Запахло горьким самосадом, неторопливый дым поплыл по комнате, направляясь к раскрытой форточке.

— Рассказывай, — попросил Дмитриев Машу. — Рассказывай все… Как живете-то без меня?!

— Хорошо живем, — сказала Маша. — Мама рабочую карточку получает и наши детские… еще иногда для Петьки молока принесет, целую бутылку. Потом у нас огород за городом, маме на заводе выделили, у нас там картофель, мы прошлый год двенадцать мешков собрали.

— А мама что, все на своем «Серпе»?

— Она на заводе «Серп и молот», — не без гордости отчеканила Маша.

— А ты в школе учишься?

— Конечно. Я в четвертом классе.

— В четвертом?

Он пожал плечами.

— Вроде бы велика малость для четвертого.

— А я же, папа, только в сорок четвертом пошла учиться в школу.

— Почему так?..

— Потому что я долго болела, мама думала, что у меня что-то вроде туберкулеза…

— Ну да? — испугался Дмитриев. — Ну и что же?

— Нет, папа, не бойся, никакого туберкулеза у меня нет, но я очень долго болела…

— А я ничего не знал… — сказал тихо Дмитриев.

— Откуда же ты мог знать, папа?.. — удивилась Маша. — Меня тогда в детский санаторий отправили, в Сокольниках, с маминого завода помогли, они все время нам помогали…

Дмитриев пристально оглядел Машу, ее белое, словно фарфоровое, лицо, широко расставленные глаза, короткий тупой нос, едва заметно раздвоенный на самом кончике. Теперь он понял, почему она так бледна, почти прозрачна…

Стало быть, болела дочка. Долго болела, кто знает, может быть, до сих пор окончательно не поправилась…

— Вот погоди, — сказал он, — все у нас наладится, пойду я работать, тогда отправим тебя в хороший санаторий…

— Я, папа, одна больше не поеду, — серьезно сказала Маша. Ее широко расставленные глаза смотрели кротко, но, чувствовалось, непоколебимо, — мне там одной до того скучно…

— А мы вместе поедем, все вместе, куда-нибудь на юг, к морю, будем день-деньской у моря лежать и камешки кидать в волны. Умеешь кидать камешки?

— Нет, папа, не умею.

— Ничего, дело нехитрое, научишься. Надо так кидать, чтобы камешек по нескольку раз пролетел над волнами, поняла?

— Меня тоже научи, — сказал Петька.

Маша спросила:

— А Петьку мы тоже возьмем?

— Куда ж мы без него денемся?

— Без Петьки никак нельзя, — пробасил Петька, и отец и дочь рассмеялись.

Потом Маша спохватилась, совсем как взрослая, сокрушенно всплеснула ладонями:

— Да что же я, папа, ты, наверное, кушать хочешь, а я и не подумала об этом!

— Да не суетись ты!

Маша подошла к подоконнику, где стояли кастрюли и сковородки.

— Макароны подогрею, еще есть каша продельная. Потом чай вскипячу…

— Погоди, — сказал Дмитриев, взял свой рюкзак, брошенный им возле дверей, развязал его, стал вынимать один за другим свертки.