Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Маша и Петька, словно зачарованные, следили за его руками, будто это были руки фокусника, представляющего все новые чудеса.

А Дмитриев между тем разложил на столе целое по тому времени богатство: три банки сгущенного кофе с молоком, четыре банки американской колбасы, две тушенки, сало, плитку шоколада, сливочное масло, галеты…

— Это все нам, папа?

— Все вам, дочка, — сказал Дмитриев.

Петька, не говоря ни слова, схватил плитку шоколада.

— Нельзя!

Маша с силой разжала его маленькие пальцы.

— Нельзя, Петька, сперва надо кашу поесть, а после уже шоколад…

— Да, — захныкал Петька, — небось сама все слопаешь, мне не оставишь…

— Это все твое, вся плитка, — сказала Маша, — честное слово, я себе ничего не возьму, все тебе!

Петька затих на секунду, потом снова потянулся к шоколаду.

— Что же это, братец, какая же ты жадина! — сказал Дмитриев, — и не совестно? Мы с тобой мужики, а она женщина, слабый пол, ей следует уступать…

— Что ты, папа, — возразила Маша, — зачем мне уступать? Ему, Петьке, надо уступать, он же у нас самый маленький, только я боюсь, он слопает шоколад и больше ничего есть не захочет.

Маша говорила совсем как взрослая, и Дмитриев невольно улыбнулся: ее манера говорить, взгляд широко расставленных глаз, движения тонких рук, сам голос Машин — все это так походило на Клаву, на Клавину манеру говорить, смотреть, двигаться, что вдруг показалось, перед ним сейчас сама Клава, его Клава…

Она пришла с работы часа через четыре. Дмитриев уже спал, лежа на кровати, Петька прилег рядом с ним и тут же заснул, как убитый. Маша на кухне стирала в корыте рубаху и гимнастерку отца.

Как Маша ни старалась упредить мать, чтобы хоть как-то подготовить ее к встрече, но все-таки пропустила момент и вбежала в комнату уже тогда, когда мать, упав ничком на кровать, обнимала сразу мужа и сына.

— Да что же это такое?! — кричала Клава, все на одной и той же ноте. — Алеша, родной, что же это такое? Неужто ты? Ты сам?

Потом расплакалась, потом снова стала кричать. И плакала, и смеялась в одно и то же время, и бегала по комнате, и опять бросалась к Дмитриеву, и щупала руками его голову, лицо, шею, плечи, руки, все никак не могла до конца поверить, что он здесь рядом с нею, живой, невредимый.

Позднее они все вместе сидели за столом. Петька на коленях у Дмитриева, Клава рядом, одной рукой обняв мужа, прижавшись головой к его плечу. Маша принесла из кухни чайник, разлила чай в стаканы, нарезала колбасу, сало…

— Скажу у нас на заводе, не поверят, — промолвила Клава. — Скажу, муж вернулся, вот то-то все удивятся…

— Еще бы! — воскликнула Маша.

— А как ваш начальник, как его, Кострицын, что ли, рыжий такой, он жив?

Клава махнула рукой.

— Что ты, Алеша! В первый же год…

— Жалко, хороший мужик был…

— Куда уж лучше! Жена, по-моему, по сей день места себе не находит…

— А этот, знатный сталевар ваш, Вахрушев?

— Сережа? Живой, недавно сына в институт определил…

— Неужто такой сын у него большой?

— Дети быстро растут, — заметила Маша, совсем как взрослая, озабоченно глянула на Петьку. — Смотри, папа, разве можно узнать, какой наш Петька стал?

— Я его почти не помнил, — сказал Дмитриев.

В Клавиных глазах блеснули слезы.

— Ты что, мама? — забеспокоилась Маша.

— Ничего. Просто подумала, что совсем мог не увидеть нашего Петьку…

— Мог… — согласился Дмитриев.

Скрипнула дверь. Вошла без стука старуха Квашнева.

Остановилась на пороге, вглядываясь подслеповатыми глазами в Дмитриева.

— Никак, сам приехал? — спросила негромко.

— Сам, — ответил Дмитриев. — Я давеча с вами поздоровался, Полина Кузьминична.

— Плохо я слышать стала, — сказала Квашнева, подошла ближе к Дмитриеву.

— И в самом деле, ты!

— Да, — сказал Дмитриев. — Вернулся домой…

Невольно подумал в этот миг о том, что порой, бывало, казалось, ему уже никогда не придется увидеть свою семью, свой дом…

— А мой-то, Вова…

Квашнева не закончила, оборвала себя.

— Бабушка, хотите чаю? — спросила Маша.

Квашнева, не отвечая ей, повернулась, с силой хлопнула дверью.

Клава крикнула вслед:

— Потише бы не мешало…

— Перестань, мама!

Худенькое Машино лицо пылало, словно бы с мороза.

— Тебе жаль ее, дочка? — спросил Дмитриев.

— Ужасно жаль, — ответила Маша. — Она, папа, такой не была раньше…

— Кто же виноват? — спросила Клава. — Ведь вот наш отец вернулся, так он же не виноват, что выжил…

— Бабка сердитая, — сказал Петька, — чуть что, орет, все время ругается…