Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Он нахмурился.

— Самое страшное, когда тебя никто не любит.

— Как не любит? — возмутилась Асмик. — А я?

— Ты — да. Больше никто.

— А мать?

Он ответил, помедлив:

— Нет. Никогда не любила. Я ей был не нужен.

— Так не бывает, — сказала Асмик.

— Бывает. Она была красивая, и мужики за ней так и бегали, а я, сколько помню, все, бывало, один оставался. Она уходила, оставит мне поесть, сиди, скажет, никуда не ходи. Я говорю: «Не уходи, мне скучно», а она как заорет: «Навязался на мою голову, хоть бы тебя и не было!»

Его глаза были сейчас совершенно черными.

— Говорят, я злой, мрачный; знаешь почему? Чтоб меня никто не тронул, это как броня, потому что тронут — до меня все равно не доберутся; если надо, я еще и два и три раза отвечу!

Взглянул на притихшую Асмик, спросил потеплевшим голосом:

— Не боишься меня?

— Нет.

— Тебе и не надо бояться.

— Слушай, — сказала Асмик. — Это, наверное, банально, смешно, но я все равно хочу знать.

— Что ты хочешь знать?

— Как все это случилось? Ну, это самое, то, что ты и я…

Она оборвала себя, но он понял ее. Она хотела знать, когда он впервые осознал, что любит ее.

Он ответил серьезно, без тени усмешки:

— Думаешь, знаю?

Он не лгал. Много раз вспоминал: как это все было? Как началось?

Может быть, тогда, когда она, запыхавшись, прибежала в больницу, привезла коробочку с лекарством? Или тогда, когда сама, первая, привела его к себе дождливым вечером? Или тогда, когда плакала, видя, что ничем уже не может помочь своей больной?

Вот так вот стояла, большая, грузная, и, не скрываясь, вытирала слезы, а щеки и нос у нее были мокрые, и он не знал, чем утешить ее, и злился, и в то же время не мог не восхищаться этой бескорыстной душевной отдачей, и верил, знал, что так оно и есть, она не думает о себе, совсем не думает, а только об одном — как бы помочь, спасти, облегчить, — и теряется, когда ничего не выходит, когда все кончено, и плачет потом, никого не стесняясь…

Он повторил:

— Думаешь, знаю?

— А я знаю, — сказала Асмик. — К нам пришла Туся, в первый раз, как мы стали вместе. Пришла — красивая, обаятельная, а ты посмотрел на нее, сравнил со мной, я сразу поняла, ты меня с нею сравниваешь, и вдруг понял — я своя, самая родная. Правда?

— Думаешь? — спросил Володя. — Может быть. Не знаю. — Снова нахмурился. — Ты всем веришь. Так нельзя.

— Почему?

— Нельзя, — упрямо сказал он. — Возьми свою Тусю, к примеру. Себе на уме, даже очень.

Асмик медленно покачала головой:

— Нет, это не то. Она — неимущая. У нее ничего нет, и она ничем не дорожит, ей ничего не жаль, а у неимущих легко отнимается, это моя бабушка всегда говорит.

— Ты что, жалеешь ее?

— Я люблю ее. И знаю, что бы она ни сделала, я ей все прощу, потому что, ну как бы тебе сказать?..

— Инерция старой дружбы? — подсказал он.

— Нет, люблю ее. Потому и прощаю.

Асмик вспомнила: в первый раз она простила Тусе, когда, случайно придя к ней, увидела спрятанный на книжной полке портфель. Он был заставлен книгами, тот самый портфель, который, по словам Туси, пропал у нее, одна ручка осталась…

Но она ничего не сказала ей. Ни ей, ни Сережке.

Должно быть, Туся считала ее тогда легковерной, наивной, что ли? Пусть. А она все равно ничего не сказала. Ни одного слова.

— Я не могу так, — начал Володя. — Не могу быть таким щедрым.

— Чем это я щедрая?

— Всем. Хотя бы тем, что и сама не понимаешь этого…

— А ты разве не щедрый?

«Она не понимает, что я хуже ее, — подумал Володя. — В тысячу раз». На миг ему даже стало боязно: не потерять бы ее! Теперь она любит его, хотя и считает эгоистом, а все равно любит и, может быть, каждый день придумывает его себе по-своему, а он вдруг окажется хуже, куда хуже того, придуманного ею…

— Слушай, — начал он.

Она нагнулась, схватила в горсть снега, поднесла ко рту.

— Чем пахнет снег? Не правда ли, антоновским яблоком?

— Ангиной, — сказал Володя. — Фолликулярной или стрептококковой. Немедленно брось, слышишь!

Голос его казался особенно звучным в устойчивой тишине леса.

— Не кричи, я уже бросила…

Асмик с радостью вслушивалась в его голос, он казался ей самым родным на свете. Хотелось слушаться его во всем, словно не она, а он — старший, и делать все по его, и смотреть в его глаза, и видеть, как они улыбаются, сперва чуть-чуть, нехотя, потом, как бы оттаяв, светлеют…

— Ты пишешь матери? — спросила она.

— Она мне чаще пишет, — сказал Володя. — Жалуется, почему я редко пишу.